Я кивнула, вспомнив тот самый момент в университете, когда она вышла из его комнаты, которая была прямо напротив моей. Тогда я только познакомила ее с Амритом, и мне казалось, что они без ума друг от друга, уже сходили на пять свиданий.
Мне не надо было ничего ей говорить, я только вопросительно посмотрела. «Это ерунда, – сказала она, закрывая за собой дверь. – Амрит в отъезде».
После мы это вообще не обсуждали. Но я стала смотреть на нее чуть иначе. Чуть-чуть. И продолжала думать о произошедшем, даже когда произносила речь у них на свадьбе и множество раз, работая в одной смене с Амритом.
– Ты об этом жалеешь? – спросила я.
Одри, очень высокая и обычно сутулившаяся, выпрямилась. Совсем не выглядит как юрист, поймала я себя на мысли.
– Разумеется. Ужасно себя чувствую из-за этого. Особенно когда думаю про вас с Джеком. Если ты лжец, это как-то… оправдано.
– Оправдано? – возмутилась я.
– Нет, не то, но… вот смотри: я знаю, как сильно люблю Амрита. И потому понимаю, как мало значило то, другое. Мне это очевидно, а он, – если я ему расскажу – так это не воспримет. Не поймет, насколько это было незначительно.
– Может быть, от этого еще хуже – от незначительности?
– Может быть.
Я посмотрела на нее. Она зачерпнула воды и плеснула на плечо. Наступило тяжелое молчание.
– Так все-таки как же ты будешь с Джеком? – спросила Одри.
– Останусь. Я его люблю. И ребенка.
Уолли – был центром всего. Вот почему я пустила все на самотек, не стала перепроверять снова и снова, пока не будет полной уверенности – как обычно делала на работе. Я слепо пыталась накладывать салфетки на рану настолько глубокую, что без швов не обойтись.
Глава 28
Год назад
Мать мальчика пришла ко мне, когда я как раз задергивала шторы у койки девочки, успешно поправлявшейся от менингита.
– Здравствуйте! – сказала я ей.
Вид у нее был, словно она собиралась начать переговоры на миллион фунтов. Я насторожилась и отвела ее в служебное помещение – комнатку с диваном, где я спала во время ночных дежурств, если выпадал шанс.
– Ему делают на химию. Паллиативную, временно облегчающую болезнь.
– Да, я знаю.
– Но вчера мы видели на обходе консультанта.
– Дэниела Кертиса?
– Да, кажется. Он произнес воодушевительную речь насчет того, какой уже достигнут прогресс. И что если сможем сдержать опухоль, то нет причин ему не жить еще годы. Десятилетия.
– Да. Если удастся сдержать рост опухоли.
– А вы не можете это сделать?
– Мы делаем все, что можем.
– Я хочу знать конкретно, что вы предпримете. Что будете делать, чтобы она не росла.
Я замялась.
– Н-ну… такая саркома, как у него, не слишком легко вгоняется в ремиссию. Вам следует знать, что процент выживаемости в этой категории составляет двадцать из ста. Продолжительность жизни увеличивается до пяти лет.
Я это высказала без обиняков и из доброты. Лучше ей узнать сразу, чтобы она могла с этим свыкнуться. И радоваться тому времени, что у него еще осталось.
– Двадцать – не ноль, – заявила она. Протянула руку, потрогала жалюзи, чуть раздвинула и выглянула в окно.
Она на меня не смотрела, а надо было, чтобы, глядя на меня, она поняла, что я говорю. Мы бы хотели, чтобы было иначе, но нет. Прогноз для мальчика оказался плохим, хуже, чем у других пациентов на такой стадии болезни.
Лучше всего если бы мама поняла сейчас это, чтобы мы могли создать ему комфортные условия. Тогда они смогли бы примириться со смертью, и мальчик бы ушел спокойно. Такого исхода я хотела для них, и это все, на что мы могли рассчитывать.
– Да, но в его случае есть некоторые конкретные детали: повышенная температура и общее нездоровье. И когда мы выявили болезнь, она уже сильно прогрессировала. Мне очень не хочется такого говорить, но вы должны понять, сколько времени у вас есть и как все будет происходить.
Она издала какой-то ужасный животный звук – начала осознавать правду.
– Так химия может не помочь?
Я кивнула.
Она на секунду задумалась.
– Кажется, так легко остановить рост опухоли.
– Нет, это не так просто, – сказала я. – И очень жаль, что непросто.
– После консультанта он воодушевился. Но я знаю, что он хочет спросить у вас.
– О своем прогнозе?
– Да.
Я стала вертеть в руках стетоскоп. К нему была пристегнута обезьянка – маленьким детям на осмотре это нравилось.
– О’кей. С удовольствием с ним об этом поговорю.
Посмотрю его аккаунты в сети еще раз, решила я. Проверю его настрой. Социальная сеть – окно в чужую душу.
Я посмотрела сквозь жалюзи. Мальчик сидел в кресле для химии.
Его мать глянула на меня. У нее был завивка в стиле восьмидесятых и глаза густо подведены карандашом. Она помолчала и потом спросила:
– Кому будет лучше?
Интонация женщины, которая много лет говорила за своего ребенка. И он оставался ребенком – в глазах закона и медико-юридического мира. Мальчик был несовершеннолетним.
– После чего именно?
– После того, что вы ему скажете.
Я посмотрела ей в глаза, в ее прищуре была угроза.
– Мне вообще-то нужно ваше согласие, чтобы обсуждать с ним что-либо подобное, – я обдумывала происходящее снова и снова.
Должен он сам получить эти известия или нет, зависело от многого: возраста, зрелости, желания знать или нет, и хочет ли его мать, чтобы он знал. Но пока ему нет восемнадцати, решение зависит от нее.
– Я не хочу, чтобы он знал, сколько ему осталось. Это для него плохо, – сказала она.
– И все же вам надо еще раз об этом подумать, – ответила я после паузы. – Мне не хотелось бы лгать, если он меня спросит. Он же может спросить еще кого-нибудь – тех, кто с ним проходит химию. Или поищет в Интернете, если захочет узнать.
Она досадливо моргнула.
– Слушайте, – она взяла меня за руку. Пальцы у нее были ледяные, даже через халат это ощущалось. – Инструкция для вас: ни под каким видом не говорить ему ни слова.
– Я думаю, нам нужно собрать совещание. С консультантом и с юристом.
– Хорошо. Но вы ему ничего говорить не будете. Он взбодрился, он думает, что у него впереди годы.
Я глянула через стекло – мальчик что-то набирал в телефоне. Про себя подумала, что у него вряд ли есть даже несколько месяцев.
Очень неловкий и неприятный был этот разговор утром вторника. Потом, на рапорте врачей, мне пришлось все это повторить как можно подробнее. Я описала события, но контекста передать не могла.
Словами все не выразишь. Зажатый у нее в руке парковочный билет, который она теребила и к концу нашего разговора его уголок загнулся. Не могла я описать ее почерневшие слезы от потекшей туши. Я только записала слова и сказала, что они были произнесены эмоционально. Без контекста.
– Я не даю согласия на то, чтобы вы ему сообщили, что он умирает, – сказала мать.
Яснее
