– Как там Уолли? – спросил Джек.
– Отлично.
– А я ходил в поликлинику и чувствую себя как пережеванный.
– В какую больницу?
– В Лорне. Только ты не смейся, это было на самом деле страшно, – он заговорил тише.
– А что случилось?
– Острая боль в боку, справа.
– Почему ты не позвонил мне?
– Ты бы мне сказала, чтобы не ходил.
– Где именно в боку?
– Над косточкой. Там, где мягко.
– Понятно. Боль в районе правой подвздошной впадины, и ты решил, что у тебя аппендицит.
– Да. Я на самом деле думал, что он прорвался.
– Если бы это случилось, у тебя бы сомнений не осталось, можешь мне поверить. – Слова сами сорвались у меня с языка, и что-то было очень хорошее в этой бессознательности: медицина никуда не делась, она была со мной, во мне. – А когда вставал, боль прекращалась?
– Да, становилось лучше.
– Могу сказать уже по одному этому, что у тебя был не аппендицит. Первый признак – не можешь стоять прямо.
Я говорила по телефону, но мысленно была с ним в кабинете врача. Я чувствовала запах дезинфекции, видела компьютер с вытертыми клавишами. Джек лежал на койке, отвечая на мои вопросы, а я не смотрела на часы и не пыталась заставить себя отложить чтение «Хаффингтон пост» до обеденного перерыва или вознаградить себя печеньем за окончание внесения большого объема информации. Я бы полностью в это ушла, когда наука и исследование встречаются с искусством – при рассказе пациента о его симптомах. Боль пропускается через фильтр переживания, что для одного десять по десятибалльной шкале, для другого – четыре.
Сейчас мне этого так не хватало, что я закрыла глаза и пожелала, как никогда за всю жизнь, чтобы можно было вернуться. Не к работе – в прошлое.
– Но ведь справа, – сказал Джек.
– Аппендицит может проявляться болью в любом боку, знаешь ли. Просто чуть чаще бывает справа.
Меня атаковали воспоминания о медицине. О попытках помощи людям. До меня дошло, что страх – недостаточный повод для того, что сделал Джек. Мне тоже случалось бояться во многих случаях: молодые пациенты не реагировали на реанимацию, на моих глазах бледнели и худели пожилые пациенты, которых приходилось переводить в хоспис, пациенты на химии подхватывали простуду. Хотя мне было страшно, я им помогала. Не делала того, что сделал он.
– Так какой диагноз тебе поставили? – Я старалась отвлечься от мыслей о нем.
Джек секунду помолчал и ответил:
– Задержка газов.
Я услышала в его голосе смущение и не могла сдержать смешок.
– Назначение: имодиум и пропукаться?
– В общем, да.
Мы оба замолчали. Было слышно его дыхание.
Это мне напомнило, как я лежала рядом с ним, в его объятиях, ощущая спиной его теплое тело, и была такой счастливой. И защищенной.
Я подумала о мальчике – он никогда не уходил из моих мыслей.
– Тебе снится Доминик? Я иногда вижу во сне… пациентов, которых потеряла.
Я никогда еще не подходила так близко к тому, чтобы поговорить с Джеком о мальчике. Я всегда была очень убедительна, когда жаловалась на долгие часы работы, на бесполезную систему здравоохранения, на юридическое крючкотворство, в атмосфере которого мы вынуждены были работать. И Джек ни разу не спросил меня напрямую, почему я ушла. Он мне доверял.
– Снится? – переспросил он. – Нет.
Я нахмурилась. Однако сон уже овладел мной, телефон приятно грел ухо, и трудно было полностью разобраться в эмоциях.
– Нет?
– Нет, – повторил Джек.
И через несколько минут мы попрощались.
Глава 31
Год назад
– Консультант сказал, что я могу прожить годы, – радостно сообщил мальчик. – Годы и годы, десятки лет. Любой человек может и под автобус попасть. Никто не знает, сколько ему осталось.
Я подошла к нему, вежливо улыбаясь. У мальчика снова повысилась температура, и его оставили в стационаре на ночь. На улице уже темнело, окно было распахнуто настежь, хотя наступила зима. Последняя его зима, в чем я не сомневалась. Я почитала его записи в Твиттере, он был на душевном подъеме. Приятно это было видеть, но и горько – потому что он ошибался.
– А сейчас, – мальчик смотрел на меня, – я хочу знать, что думаете вы. А не какой-то консультант по общей онкологии, который меня не лечил.
Яснее сказать было невозможно. Мы находились одни, и он понимал, что к чему.
– Вот не уверена, – соврала я, – что на твоем месте хотела бы это знать.
– Да, но вы не умираете.
Мальчик заморгал, сглотнул слюну, и я увидела, как его глаза наполнились слезами. Никогда не видела, чтобы он плакал. Ни разу – до сих пор.
– Я его чувствую, понимаешь? – он поднес руку к груди. – Рак внутри, он как тяжесть. И я хочу знать, когда конец.
С этой позицией я была полностью согласна. Если бы я могла, то тоже хотела это знать.
– Вопрос очень не простой. Может, ты о нем еще подумаешь? Мы побеседуем с твоей мамой и с тем консультантом, потом соберемся и обсудим все вместе, что для тебя лучше.
– А давайте мы с вами, и больше ни с кем, обсудим здесь и сейчас, что для меня лучше? – предложил он. – Не будем ждать, пока мне будет восемнадцать.
Он был очень красноречив, и у него всегда все получалось, – математика, естествознание, язык. Мог бы стать писателем, врачом, юристом.
– Ты же знаешь, что я ничего не могу сказать без присутствия твоей матери – и без ее согласия. Ты…
– Знаю, знаю. Я несовершеннолетний, а вы нет. Я маленький, вы большая. Да.
– Я могу потерять работу, если тебе скажу.
– Речь идет о том, что дороже работы.
Я ничего на это не сказала. Он всегда умел до меня достучаться. И в процессе химиотерапии тоже допытывался.
Обращался ко мне как к человеку, а не как к врачу.
Он заговорил мягче:
– Рейч, мне нужно знать, когда это кончится. Иначе у меня не получается радоваться жизни. Такое чувство, будто я с ума схожу. Все время живу с этой мыслью… – он задохнулся, успокоил дыхание. – Пусть не так все положительно, как говорил консультант, но я хочу знать. Для меня так лучше будет.
– Знаю, – ответила я. – Прости.
– Пожалуйста, скажите мне.
– Ты же знаешь, что я не могу. Твоя мать приняла решение… и оно действует.
– Но… я же ей не скажу, – он умолял. – Я просто хочу знать средний прогноз по статистике, чтобы свою жизнь спланировать. Успокоиться, если впереди годы. И привести все в порядок, если остались месяцы. Сделать кое-какие записи, письма людям. Решить, какая музыка будет на моих похоронах. Я имею право знать. Это же мое тело, это же я. – Он засмеялся застенчиво. – Я, а не вы.
Он глядел на меня в упор, и я, в конце концов, тоже посмотрела ему в глаза. За окном потемнело, но небо все еще оставалось светлым.
– Переночуйте
