Он никогда и ни за что не совершил бы преступления, если бы его не поставили в исключительное положение.
Это было очевидно. А может быть, правда была в том, что я решила доверять Джеку.
– Ты доверяешь ему? – спросил Мез, медленно отводя чашку ото рта.
Он смотрел прямо на меня. В слабом зимнем солнце сияли его растрепанные иссиня-черные волосы.
– Да.
Это не умонастроение – может, да или нет – это было решение. Следовало бы все делать иначе: доверие – это не то, чего можно добиться, взламывая чужую почту. Оно может прийти со временем – и с опытом.
– Если ты ему доверяешь, – сказал Мез, вторя моим мыслям, – то, что ты тут делаешь без него?
– Не знаю, – ответила я. – Понятия не имею.
Вечером я съездила к маме на могилу. Надгробие я увидела сразу, как увидела бы ее живую в полной комнате народу.
Сидя на холоде у могилы, я рассказала маме все – говорила и говорила, – пока не осипла. Рассказала о ее смерти. Как видела, что она вянет и усыхает, пока не стала едва видна на фоне подушек. И о том, что было после. Посетовала, что обижалась, когда она меня передразнивала.
Кажется, мама поняла. И даже извинилась.
Вспомнила, как было хорошо, когда она регулярно мне звонила, что переживала за меня, интересовалась.
Это мама, наверное, тоже поняла.
Я ей рассказала про Бена. Про то, в чем его обвиняла, вероятно, зря, хотя я никогда так и не узнаю.
А потом про мальчика и про свою ошибку.
Я ее почти видела, пока говорила. Ее глаза, похожие на мои, поза собранная и слегка напряженная, как всегда, когда она внимательно слушала.
«Насчет Бена не переживай, – сказала бы она. – Вы и так бы расстались».
Перед уходом я закрыла глаза и представила себе, что снова увидела Бена. Я бы извинилась, попыталась объяснить, что ничего личного тут не было. Все произошло из-за маминой смерти, а также из-за больного мальчика. Я стала параноиком от переизбытка плохих новостей и оттого, что мой мир – родители и работа – уходил из-под ног как зыбучий песок.
Он бы понял, я думаю. Бен всегда мыслил логично. А когда понимал, то начинал сопереживать.
Не знаю, что сказала бы мама про все остальное – слишком оно все запутано, чтобы его расплести. Но по поводу Бена мне было легче, когда я уходила. Решить один вопрос – лучше, чем не решить ни одного.
Глава 49
Потребовалось две анкеты и неделя времени – и вот я здесь. Снова младшая, но это понятно. Ошибка, перерыв в работе, смена специальности – все это не могло не сказаться. Я снова стала субординатором второго года, а не ординатором. Но мне было все равно. Система здравоохранения приняла меня обратно, как любящая мать, не задавая вопросов, хотя мне и предстояло рожать через три месяца.
Папа мне прислал сообщение: «Удачи. Мама была бы рада».
Я смахнула слезу: «Была бы, конечно. Точно это знаю».
Хоспис пахнет не так, как больница. Здесь запах жареного, духов, внешнего мира. Меньше дезинфекции, меньше медицины. Я посмотрела на свою форму: даже самого большого размера, мне она была тесновата в талии.
Потрогала стетоскоп, ощутила прохладу металла возле горла.
– Привет, Джеймс! – сказала я парню в койке номер семь.
Он лежал, глядя в сад хосписа, где было много стриженых кустов и фонтанов. Иногда, ночью или в дневное затишье, слышалось журчание воды. Было и такое, чего не встретишь в больницах: кормушки для птиц за окнами, коробка со сластями для пациентов у медсестер. И еще всякое негигиеничное: подушки, животные, которых приводят радовать и развлекать пациентов. В хосписе все знают – сюда ложатся умирать. Но это не было таким гнетущим, как я предполагала. Уход из жизни здесь был более мирным, чем в больнице, и лекарства давали для комфорта, а не по суровой необходимости.
– Мне от них дико в туалет хочется, – Джеймс показал на фонтаны во дворе.
У него был муковисцидоз. Он всегда знал, что его жизнь может быть короткой, но надеялся, что она будет осмысленной. И другие вещи его, впрочем, тоже интересовали. Джеймс так любил «M&M’s», что в Лондоне ходил в «Мир M&M’s». Еще у него была цветовая слепота.
Джеймс играл в хоккей и на банджо.
Одет он был в линялые джинсы и белую футболку. На груди из-под нее выбивались волосы.
Джеймс поступил только вчера. На кровати валялся брошенный айпад.
– Никогда не думал, что это будет вот так.
Он сидел на кровати по-турецки, вид у него был немного усталый, слегка бледный, но совершенно здоровый. Однако мы исчерпали возможности лечения. Долго это не продлится.
– «Так» – это как? – спросила я, улыбнувшись.
Посмотрела на планшет на стене – не в изножье кровати. Это была не больничная койка – деревянная. И это огромная разница.
– Да так. На универ похоже. Бильярдный стол. Нет особого запаха… в больницах пахнет смертью.
– Не пахнет, – согласилась я. – Паллиативное лечение не означает немедленный конец жизни. Оно сопряжено с множеством приятных вещей.
И снова меня кольнула боль. Мама этих приятных вещей получила мало – ее слишком быстро унесла болезнь.
Еще несколько лет назад я бы ни за что не захотела работать в хосписе. Но это – перекресток, где встречается медицина с искусством. Обезболивающие, которые позволяют людям смеяться, создают ощущение комфорта, состояние полного душевного мира в последние моменты. Есть возможность определять, когда лечить и когда перестать. Быть полностью честной. Дать пациенту возможность все решать самому.
Тут почти все время занимаешься не лечением, а иными вещами. Партия в шахматы с подростком, который от смеха сгибается пополам. Прогулки по саду, с нового эпизода сериала. Иногда приходится приносить человеку яичницу с ветчиной – потому что ему так захотелось или он слегка отощал.
Джеймс нажал кнопку на айпаде, и прибор ожил. На экран было оповещение о письме. Ожили старые воспоминания.
Он посмотрел, увидел мой взгляд, спросил с улыбкой:
– Что случилось?
– Ничего.
Парень посмотрел на меня, наморщил лоб и странно улыбнулся:
– А все-таки?
– Не бери в голову. Ты мне напомнил одного человека. И о том, что случилось сто лет назад.
– Похоже, человек был для тебя важен. Поведай мне свои тайны – я унесу их с собой в могилу.
Я тихо засмеялась:
– Не говори так.
– Твой близкий знакомый?
– Да, – ответила я.
– Ну, что ж. Приходится делать то, что приходится.
– Мы к концу совместной жизни оказались слишком разными или слишком одинаковыми. И еще, понимаешь, время неверно рассчитали.
И это была правда. Наши отношения не выдержали испытания слишком быстрым ходом транспортера – не всякие отношения выдерживают. Наш багаж потянул нас по этой ленте, но нас при ее движении выбросило.
– Все это уже позади. – Я
