Я мерила ему давление и смотрела в сад хосписа. Деревья чуть шевелились на ветерке.
Я спровоцировала самоубийство пациента. Джек пристрелил грабителя, которого совершенно не обязан был убивать. Жизнь каждого из нас была бы проще, если бы мы на этих перекрестках поступили по-другому. Ведь наши действия повлекли катастрофические последствия.
Но чего мы заслуживали? Позорного процесса? Полного краха карьеры?
Мы допустили ошибки. Могут ли нас понять те, которых не грабили снова и снова или которым не приходилось постоянно лгать умирающему мальчику?
Нам не повезло с обстоятельствами – Джеку и мне. Мы оба были виновны. Но не везет лишь некоторым из нас. Если бы Джека не грабили, он и мухи не обидел. Он не был отчаянным и опасным – по крайней мере, я таким его не считала.
А эти юристы, этот коронер, который расследовал смерть мальчика, построили целую картину произошедшего, взяв лишь существенные, уличающие нас моменты. Только те, что им подходили.
Остальное они отбросили, будто отрезали, замазали поля картины.
Но ведь они не знали… Их там даже не было.
Они могли пытаться реконструировать события, но получалась только копия. Бледное факсимиле правды, даже если вызывать экспертов по баллистике и запискам самоубийц, экспертов по кражам со взломом и по развитию саркомы Юинга. Их не было там, где я приняла решение сказать мальчику правду, и не оказались в том месте, где Джек в долю секунды поспешил действовать.
Джек не был там, где я приняла решение. А я там, где он пошел на преступление.
Все, что мы могли, это попытаться понять, простить и идти дальше.
Он их заманил. Разве я этого не понимала? Хотел их напугать, чтобы они прекратили вламываться в дом.
Отчаяние привело его к этому. Он не хотел, чтобы так все вышло. Но сорвался, и не за долю секунды. За месяцы взломов и вторжений.
И его, и мои действия были намеренными. Я, в конце концов, свыклась со своей мыслью.
А кроме того, разве мне были непонятны качества, которые проявились в Джеке? Забота, желание защитить?
И если бы даже я не понимала их, могла ли я его простить?
Может быть. Если действительно любишь человека, то возможно.
– Жизнь одна, – сказала я Джеймсу.
– Моя кончена. А твоя нет, Рейч.
– Рейч. Мне это имя нравится.
Единственным пациентом, который меня так называл, был мальчик.
Джеймс улыбнулся и подмигнул мне, я вышла из его палаты, направляясь к следующему пациенту.
Доверие – просто доверие. И прощение. Я, наконец, это поняла, хотя и слишком поздно.
Глава 50
Через два месяца
Он не позвонил в дверь – никогда не звонил.
Я услышала шум в коридоре и уже шла через захламленный холл – забитый молокоотсосами, детскими ванночками и много чем еще, – как он сам открыл дверь.
Его нижняя губа дрожала, как у ребенка, трясущейся рукой Джек отвел назад волосы. Они отросли и на концах завивались колечками.
– Меня надо было признать виновным, – сказал он. Его шотландский акцент стал сильнее, и слова было почти не разобрать. – Я виновен. Вот это и скрываю.
Он держал синий пластиковый ящик и показал на него.
– Что? – спросила я. Его губы задрожали сильнее, на глазах появились слезы. Я отступила на шаг в тревоге и споткнулась о валявшуюся на полу муслиновую тряпку. – Ты о чем?
Джек сел на большой синий мяч, который купила для меня Одри. Вытер слезу ладонью.
Я выключила медицинскую передачу, которую слушала по радио. Она касалась действия кофеина на сердечный ритм, и я не хотела волновать Джека.
Я пыталась насладиться последними неделями одинокой жизни: читала книги, смотрела популярные фильмы, которые почему-то пропустила. Но все это меня совершенно не радовало. Я чувствовала себя одинокой – в этом и была проблема. Я даже не могла прихватить приятельницу и посидеть в баре – слишком много было бы осудительных взглядов. Мне нельзя было попить лимонаду в баре «Ллойдс» в субботу вечером: полагалось наслаждаться домашним уютом вместе с мужем, читать вслух книгу о младенцах, весело есть горячее карри и ананас и пить чертов малиновый чай.
Одри не оставляла меня вниманием. Она каждый день посылала сообщения, иногда чуть ли не каждый час – рассказывала мне о новом коллеге. «Подозреваю, что он из недоростков. Приносит с собой детские йогурты и ставит в рабочий холодильник(???)».
Одри всегда умела меня рассмешить, но мое одиночество было похоже на глыбу льда: требовалось много времени, чтобы она растаяла; и снова быстро замерзала, как только прекращался контакт.
Это даже не было одиночество, строго говоря – с ним я умею справляться. Случалось мне жить одной. Нет, это было другое: параллельно с моим текущим безрадостным существованием протекала другая жизнь, в которой мы с Джеком не расстались.
Мы оживленно ходили по магазинам, отмечали на Фейсбуке приближение даты родов, теряли ночью сон, волнуясь о последующей перемене жизни.
Это было сравнение между мной – одинокой как кит в ванне в понедельник, вторник, среду – и той, когда я смеюсь, а Джек осторожно массирует мне живот. Вот это меня больше всего расстраивало. Я никогда больше не буду беременна первым ребенком. Мы ограбили друг друга на эту чистую радость – как Ли Олдридж и его подельники, – взломали дверь и украли что хотели.
Джек досадливо повел рукой:
– В суде я соврал. Все хуже, чем то, что ты читала. – Он со стуком поставил ящик на пол. Потом, как человек, вытащивший из себя демона, подался вперед, опершись локтями о колени, и всхлипнул. – Я так хотел, чтобы это кончилось!
Я стояла над ним, не зная что сказать. На улице начало темнеть. Прошло три месяца, как я его не видела. И вот он вдруг у меня в гостиной, сидящий на шаре для рожениц.
– Может быть, начнешь с самого начала? – Я говорила сочувственно, как с пациентом с долгой болезнью.
Во всем мире были только мы в моей тускло освещенной квартире, в тесной кухне гудел холодильник. Подходящая обстановка для разговора вдвоем.
Почти втроем.
– Это было в Обане, вечером в декабре… – начал он и рассказал свою историю.
Я услышала ее от него. Это была не моя история о нем из обрывков статей и писем. Его история.
– Дэйви был наверху. Я хотел… даже не знаю. Иногда у меня к нему отношение было совсем родительское. Его так расстраивали эти ограбления, и я чувствовал, что-то должен сделать, как-то их прекратить, как львица отпугивает хищников.
У меня перехватило горло. Не важно, не важно, уговаривала я себя. Мы разошлись. Все равно ничего бы не вышло.
Но это для меня было важнее, чем все остальное. И для Уолли, по-видимому, тоже.
– Я их видел. Не Доминика – других. Олдриджа и его мать, Паулин. В тот
