Им непременно должно быть лестно слышать такие слова. Конечно, они малообразованны, никто из них, может быть, даже и не читал Бабеля, но здравый смысл должен существовать и у них, у этих ивановых-петровых-сидоровых…
Ивановы-петровы-сидоровы… Кто-то ему говорил о гоях в такой вот последовательности… Кто? Когда это было? Ах, да! Розалия Марковна! За полчаса до ареста. Милейшая Розочка с Дерибасовской. Такая роскошная грудь, такие широкие и покойные бедра, похожие на кресло-качалку. А еще была Ганна из… Как это село, дай бог памяти, называется? Ах да, Подникольское! Ганна из Подникольского. А у нее была дочь… Такое незалапанное существо…
Боже, о чем он! Ведь за ним вот-вот придут! Какие еще бабы! Какие Ганны и Розалии! Нет никого! Остался он один! И Смерть. Но Смерть — разве она для него? Ведь ему только сорок шесть. И тех еще нет. Ему жить и жить. Надо только уговорить, упросить, вымолить, пообещать все что угодно. Должна же у них быть душа. Должно же существовать сострадание. Не ко всем, нет, а к особым людям, отмеченным печатью Всевышнего. Ведь потом они пожалеют, проклянут себя сами. Ему бы только годик. Даже шести месяцев хватило бы, чтобы написать роман о чекистах. А это — Жизнь! Жить, жить! Где угодно, как угодно, лишь бы жить.
Да, он совсем забыл о Сталине. А ведь умные люди советовали ему написать роман о Сталине. Вот Алексей Толстой написал и — пожалуйста. А он, Бабель, все медлил, все откладывал. Да-да, он напишет и о Сталине. Обязательно. Надо будет сказать им, когда они придут, что он всегда боготворил Сталина, что Сталин — это гений всех времен, даже больший, чем… нет, Ленина сюда приплетать опасно: не поймут… чем Наполеон, Петр Первый и кто-то там еще. Да. И Берию, нового наркома внутренних дел, упомянуть обязательно. Надо будет сказать, что он, Бабель, всегда относился к товарищу Берии с уважением. Товарищ Берия достойный продолжатель дела… дела товарища Дзержинского. Уж имя-то Берии на них должно подействовать непременно…
Шаги. Они стали расти откуда-то из глубины. Шаги нескольких человек, идущих в ногу. Так на Красной площади нарастает шаг парадных батальонов: Хрум! Хрум! Хрум! И никто не крикнет: «Стой!» или: «Кру-гом!» Впрочем, может быть, пронесет. Нет, похоже, за ним, за Бабелем. Надо только сразу же заговорить, не дать опомниться. Женщин так завораживал его голос… Да и мужчин… Особенно молодых и глупых… Эти тоже не умнее…
Остановились. Хрипло провернулся ключ. Лязгнул отодвигаемый засов. Беззвучно отворилась дверь. Каркающий голос:
— Бабель Исаак Эммануилович! Встать! Руки за спину! На выход!
Он обмер, однако встал быстро, точно его подбросило. И никакой дрожи. Но вместо того чтобы заложить руки за спину и направиться к двери, выставил руки вперед, попятился и прижался к стене под зарешеченным окном, мотая из стороны в сторону лобастой головой, что-то мыча и с ужасом глядя, как надвигается на него фуражка с белым пятном под ней и двумя холодными блестками под лаковым козырьком…
Глава 17
«Ну вот, Колька, ты и отбегался, — подумал Николай Иванович Ежов, выслушав приговор. — Интересно, сразу поведут в подвал или сперва отведут в камеру? Впрочем, лучше уж сразу. Тем более что ты знал, чем это кончится. Жалеть не о чем. Как знал Христос, когда шел в Иерусалим, окруженный сподвижниками. С той лишь разницей, что он свою смерть устроил себе сам, поскольку был и Богом-отцом, и Богом-сыном, и Святым Духом в одном лице. И вел за собой… сподвижников. Но сподвижников ли? Скорее всего — бездельников, которым все равно, куда идти, лишь бы не работать, ни о чем не думать. И когда припекло — они Его предали. И за Лениным пошло множество таких же бездельников, думающих лишь о том, как набить себе брюхо. И набивали его — до отрыжки, до рвоты. При этом крича о коммунизме и мировом братстве трудящихся всех стран. Это они-то — трудящиеся! Ха-ха-ха! Увы, не было и нет в мире ничего святого и никаких святых. Все враки. И ты, Колька, тоже не святой. Ты тоже пошел за теми, кто казался тебе сильнее прочих. Они так много обещали в будущем, а тебе так много не хватало в настоящем. И ты, Колька, многое повидал и познал. Иному и десяти жизней не хватит, чтобы повидать и познать хотя бы часть твоего. И кровушки чужой попил, и баб попортил, и… и много чего еще. Жалеть не о чем. Как ни крути, а имя твое в истории останется. Кто-то будет проклинать, а кто-то помянет и добрым словом. В конце концов, не для себя одного старался. Да и время такое, что выбирать не из чего…
Жаль только, что не всех ты укокошил, кого надо было укокошить. Тех же Ульриха с Вышинским — живучие, сволочи. А визжали бы как свиньи… А Бабель-то, Бабель — как помертвел. Эк его повело, бедолагу. Кишка тонка оказалась у писателя. Как к моей Соломоновне шастать, так петушком глядел, а как под пулю идти… Это тебе не книжки сочинять да выдумывать, каким героем ты в Первой конной перед Буденным да Ворошиловым выпендривался. А сам сидел в тылу под боком у Фриновского да строчил доносы — вот и весь Лютов. А туда же: того зарубил, этого. Гибельный восторг. Ха-ха! Вот тебе и восторг! Чего не восторгаешься, паря? Чего скис? Да и другие… А ты чего „Интернационал“ завел, харя рязанская? Какой еще, к черту, „Интернационал“? Кому „Интернационал“, а кому Владимирский централ… А ты чего, спрашивается, орешь, морда жидовская? Не винова-ат он, видишь ли. А кто тебя сюда звал? Кто просил лезть в чужую драку? Никто не звал, никто не просил. Сам полез, сам и виноват. Не Сталин же… Сталин сам на волоске держится. Чуть попусти — и лопнет волосок. Но Сталин — голова. Не то что мы, грешные. Иван Грозный! Вот. Даже пострашнее будет. Иван-то все с дуру делал, а этот с тонким расчетом. И всегда под топор чужие головы кладет… во имя революции и социализма. И раскаяния не ведает. Уж кто-кто, а я-то знаю…»
Ежов с трудом пошевелил своим избитым телом, перенес тяжесть с одной ягодицы на другую, перевел дух. Он почти не слушал приговор: знал его и без зачтения. Сам такие же приговоры подписывал сотнями, сам Сталину носил на подпись, потом отдавал
