Но Алексей Петрович знал, что он не властен над собою, как не властны и все остальные, составляющие этот беспрерывный поток. В конце концов, не все они будут раздавлены и перемолоты ее жерновами, кто-то же останется… хотя бы для того, чтобы остановить движение машины, посмотреть на ее работу, оценить ее. И среди оставшихся в живых обязан быть и писатель Задонов. Потому что именно он и должен поведать потомкам о том, как все это было, именно в этом и заключается смысл его, Задонова, оставшейся жизни. Не полковника Матова и ему подобным, которые уже сейчас боятся заглянуть в будущее, которые свои поражения будут превращать в победы и требовать за них все большие и большие воздаяния, а именно писателя Задонова и его коллег. Только он, Задонов, может описать работу этой машины с общечеловеческих позиций, и если ему удастся сделать это правильно, то его описание останется на века. Тут главное — не поддаться соблазну упрощенного взгляда на происходящее, развернуть всю палитру красок, потому что… потому что давно известно, что если один из цветов сегодня горит ярче других, то это еще не значит, что он не потускнеет со временем и его не затмят другие краски. Значит, он, Задонов, должен найти и использовать такое сочетание красок, которое бы отличало его от других. Вот только позволят ли ему воспользоваться своими находками политики, идеологи, философы, историки, военные, каждый из которых оценивает события со своей колокольни, предназначая выводы из этой оценки для узкого круга коллег. Они по-своему переписали историю России, совершавшихся в ней переворотов и революций, гражданской войны и борьбы за власть. Они наверняка по-своему же напишут историю и этой войны. Следовательно… А что — следовательно? Впереди Берлин, а там что бог даст.
И Алексей Петрович отбросил бесполезные попытки заглянуть в будущее. Уже хотя бы потому, что будущее тем и интересно, что его невозможно предугадать.
До Берлина в тот день Алексей Петрович так и не добрался, застряв в плотном окружении неподвижных танков и самоходок. Его водитель и нянька Чертков на несколько минут покинул машину и пропал из виду. Вернувшись, сообщил, что проехать дальше нет никакой возможности, что лучше всего оставаться на месте, заночевать в машине, потому что съезжать на обочину опасно: можно подорваться на мине.
Алексей Петрович все-таки выбрался из машины и сам отправился искать хоть какое-нибудь воинское начальство, которое командует этим потоком. Но командиры полков и батальонов посылали его вперед, а впереди были все те же командиры полков и батальонов, и ни одного командира дивизии, а тем более корпуса. Все эти колонны составляли вторые эшелоны, резервы и тылы корпусов и армий, авангарды которых дрались в пригородах Берлина. Черед этих резервов еще не наступил и неизвестно, когда наступит.
«Что ж, — сказал себе Алексей Петрович, возвращаясь к своей машине. — Подождем. Добро бы на свадьбу…»
— Товарищ полковник! — крикнул кто-то сверху, из «студера», набитого солдатами.
Алексей Петрович задрал голову и увидел широко улыбающегося старшину в расстегнутом ватнике.
— Вы меня? — спросил он у старшины.
— Вас, товарищ полковник! Не узнаете?
Что-то было в этом старшине знакомое, но где он его видел и когда, не вспоминалось: слишком много старшин и прочих прошло перед его глазами.
— Сорок первый, товарищ полковник… Помните, мы еще с вами и товарищем батальонным комиссаром Сайкиным…
— Шибилов? Боже мой! А я думал, вас убили…
Шибилов соскочил на землю, остановился в трех шагах от Задонова, прижав руки к бедрам.
Алексей Петрович шагнул к нему, обнял, расцеловал.
— Дорогой вы мой! А я-то думал, а вы, оказывается… Как же вам удалось? А Сайкин? Я тогда вернулся, когда затихло, никого, одни листы из вещмешка Сайкина!
— А Сайкина убили, товарищ полковник. Сперва они его взяли — я этого, правда, не видел, но слышал: били они его, а потом потащили, а потом слышу — стрельнули. И уехали. Я-то думал, увезли с собой, а потом смотрю: он лежит в овсах. А сидора его нету. Ну, я его оттащил к речке, закопал в канавке… Пошел вас искать, товарищ полковник…
— А я просидел в воде под берегом, — в свою очередь спешил поделиться прошлым Алексей Петрович, заново его переживая. — Все вылезать боялся. А потом, когда вылез, дошел только до поворота, дальше не рискнул. А вы-то куда потом делись?
— Так я прошел вдоль реки, куда вы побежали, — нету. Звал вас — не откликаетесь…
— Так это я ваш голос слышал потом, когда немцы уехали? — изумился Алексей Петрович. — То-то же мне показалось, что там будто разговаривают по-русски.
— А-а! — воскликнул Шибилов радостно. — Так это я шел и бормотал сам с собой: и куда, мол, подевался этот товарищ интендант. А вы, значит, подумали… Ха-ха-ха!
И Алексей Петрович тоже рассмеялся, приговаривая:
— У страха глаза велики… Ну а дальше, дальше-то что?
— Дальше — пристал к партизанам, потом наши пришли, опять армия. Вот едем в Берлин. И вы туда же?
— И я туда же.
По колонне прошла команда, солдаты полезли в кузова.
— Вы, Шибилов, вот что. Вы дайте-ка мне свои координаты. Я вас найду.
Шибилов, уже стоя на подножке машины, продиктовал номер полевой почты. Алексей Петрович записал в блокнот, помахал рукой вслед удаляющейся машине. Шибилов ему тоже, пока следующая машина не закрыла его от Задонова.
— Ну, дай тебе бог выжить, — пробормотал Алексей Петрович, все еще оставаясь во власти прошлого.
Пошел дождь. Мелкий, почти осенний. Даль затянуло туманом, звуки работающей адской машины как бы приблизились и стали еще отчетливей. Под этот гул и рокот, под монотонный шум дождя по крыше машины Алексей Петрович с час записывал в тетрадь впечатления о минувших днях, затем плотно поужинал гречневой кашей с тушенкой, выпив при этом стакан водки, и заснул сном праведника. В конце концов, за ночь Берлин не возьмут, а как берут города, он повидал уже немало. В том числе и взятие Будапешта. И не только с наблюдательного пункта командующего армией, но и с полкового и даже батальонного. А больше в городе домов или меньше, это уже детали. Берлин отличает от других городов и столиц лишь одна особенность, и заключается она в том, что Берлин есть Берлин, что именно здесь будет поставлена последняя точка в этой войне, которая многоголовой гидрой выползла отсюда и теперь, с отрубленными конечностями и почти всеми головами, все еще огрызается в предсмертной агонии, бессильно лязгая переломанными зубами.
Засыпая, Алексей Петрович подумал, что гидра и машина как-то между собой не стыкуются, но мысленно махнул на это рукой: сейчас не стыкуются, состыкуются когда-нибудь потом.
