До парка Тиргартен оставалось совсем немного, но немцы дрались с таким ожесточением и упорством, точно были уверены, что еще чуть-чуть, и чаша весов склонится на их сторону. Чем-то другим объяснить это их сопротивление было невозможно. Тем более что загнанные в угол или окруженные в бункерах, они поднимали руки с удивительной легкостью, точно обрывалась связующая нить, питающая их ожесточенность и упорство, и взору наших бойцов и командиров представали люди, безразличные ко всему на свете. Даже к собственной жизни.
Стало к тому же известно, что у обороняющихся заканчиваются боеприпасы и продовольствие. А все потому, что стремительное наступление наших войск и неожиданная для немцев потеря пригородов, где и были сосредоточены все склады боеприпасов и продовольствия, не позволили обороняющимся ни взорвать эти склады, ни перебросить их в центр. Теперь солдаты Матова с избытком снабжались фауст-патронами, не жалели их и пуляли из «фаустов» даже по одиночным фрицам, почему либо выскакивающим из укрытия. В полках появились немецкие сосиски, сало-шпиг, галеты, шнапс и даже шоколад. Что немцу худо, то русскому хорошо.
И по всему чувствовалось, что сражение подходит к концу. Даже по той все более затухающей ожесточенности, с какой немцы отстаивали каждый дом. А так хотелось, чтобы все закончилось завтра. И не только потому, что праздник, а потому, что все устали, всем хотелось жить. И Матов, понимая это, больше всего налегал на артиллерию.
Глава 15
— С праздником вас, товарищи! — произнес Алексей Петрович Задонов, переступив порог бункера, в котором расположился командный пункт дивизии генерала Матова, и повторял это приветствие, пожимая руки каждому, кто здесь находился. — Еле до вас добрался: генерал Болотов не хотел отпускать. Опасно, говорит, у генерала Матова: стреляют, не дай бог, убьют, а пуще всего — ранят. А я ему в ответ: товарищ генерал-лейтенант, меня не убьют и не ранят, потому что некому тогда будет описывать ваши подвиги. К тому же, говорю, с майором Матовым я войну начинал, с генерал-майором Матовым хочу ее закончить. Только этот аргумент и подействовал.
Офицеры штаба радостно и снисходительно улыбались Задонову, понимая, что он изрядно привирает. И забросали его вопросами:
— Как там, на других участках? Взяли Гитлера, или удрал? Где союзники?
— Гитлер капут! — воскликнул Задонов. — Совсем капут, друзья мои!
— Это мы знаем, — произнес кто-то разочарованно. — Фриц как поднимет руки, так и талдычит одно и то же: «Гитлер капут! Гитлер капут!» От самого Сталинграда слышим, да только никак не скапутится, проклятый.
— Скапутился, друзья мои, совсем скапутился… — И, видя, что все смотрят на него недоверчиво, возвестил, куража ради отделяя одно слово от другого длинными паузами: — Вчера… то есть тридцатого апреля одна тысяча девятьсот сорок пятого года… как сообщил начальник германского генерального штаба генерал Кребс… соизволивший посетить штаб командующего Восьмой гвардейской армией генерал-полковника Чуйкова… в пятнадцать часов тридцать минут… фюрер Германии Адольф Гитлер, верховный главнокомандующий ее вооруженными силами, канцлер и прочая и прочая… изволили… самолично… застрелиться… насмерть… вместе со своей то ли любовницей, то ли женой… Финита ля трагикомедия, друзья мои. Нет Гитлера. Был и весь вышел. Аллес!
Мгновение стояла недоверчивая тишина, затем:
— Ура! — закричали все разом, вскочили и запрыгали, точно дети. Кто-то на днище стула отбивал барабанную дробь, кто-то выделывал ногами кренделя среди ящиков из-под боеприпасов, картонных коробок и мешков. Люди обнимались, смеялись, забыв, кто они и где находятся.
В помещение КП заглядывали солдаты и офицеры: уж не война ли кончилась? А узнав, отчего крики и веселье, тоже стали кричать и прыгать, обнимать друг друга. Да и то сказать: с именем Гитлера слишком много было связано, чтобы известие, принесенное Задоновым, оставило людей равнодушными. К тому же всем казалось, что Гитлер был единственным человеком в Германии, по воле которого развязана война, и теперь, с его кончиной, все должно тут же и прекратиться.
— Постойте, — поднял вверх обе руки Алексей Петрович. — Помимо Гитлера в германском правительстве хватает и других, которые ничуть не лучше своего фюрера. Я всего лишь час как с командного пункта генерала Чуйкова. Немцы прислали туда парламентеров для заключения перемирия. Там у них теперь новое правительство во главе с Геббельсом. А всем известно, что хрен редьки ничуть не слаще. Мы, разумеется, на перемирие не пойдем. В Ялте главы союзных держав договорились, как вам известно, что только безоговорочная капитуляция со стороны немцев может завершить эту войну. Так что не стоит расслабляться.
— А все равно: дожали мы их, дожали, так что из них говно потекло! — воскликнул молодой лейтенант-сапер. — Дожали же, товарищ полковник!
— Дожали, лейтенант, дожали, — согласился Задонов. — Но пока все не выдавим, вряд ли они успокоятся.
Веселье как-то сразу заглохло, и стало слышно, как наверху бухают пушки.
Матов отвел Задонова в сторону.
— У меня к вам просьба, Алексей Петрович, — сказал он, улыбаясь. — Здесь, в бункере, в одном из помещений находятся англичане и американцы. Мы их сегодня ночью освободили. Предлагали им уйти в тыл, а они ни в какую. Показывают, что хотят стрелять. Но не могу же я им разрешить принимать участие в боевых действиях. Не дай бог кто-нибудь погибнет… Впрочем, у нас никто не знает по-английски. А из штаба не присылают переводчика. Может, вы им разъясните, что к чему? Помнится, вы говорили, что знаете английский…
— Откуда они здесь? — удивился Задонов.
— Если верить пленным немцам, тюрьму, где содержались пленные союзники, разбомбили, оставшихся в живых немцы рассовали по подвалам. Эти — одни из них.
— Надо же, какая гуманность, — качнул лобастой головой Задонов. — В Венгрии наших военнопленных, работавших на одном заводишке, как только фронт оказался рядом, всех расстреляли. Сам видел.
— Что ж, по их понятиям, мы из другого мира, что-то вроде исчадия ада. Но с союзниками надо что-то решать. Командование приказало отправить их в тыл, а они ни в какую. А чего хотят, понять невозможно. Так вы уж постарайтесь, Алексей Петрович, а то они вот где у меня, — показал Матов на свою шею.
— Попытаюсь, — согласился Алексей Петрович. — Правда, боюсь, что без практики язык почти позабыл… — И, дотронувшись рукой до рукава Матова: — А помните, Николай Анатольевич, как я путался с французом под Смоленском?
— Как же, как же, очень хорошо помню, но не как вы путались — этого я не помню: по-моему, вы говорили с ним весьма бойко, — а сам факт, что мы взяли тогда француза в эсэсовской форме и что в нем вы распознали именно француза.
— Так было ж видно по документам, что он француз.
— Это еще
