Лейтенант Красников полулежал в большой комнате у пылающего камина в глубоком старинном кресле, и фельдшер с бабьим лицом ощупывал его голову своими короткими и толстыми, но чуткими пальцами.
— Ну чего ты там щупаешь, Спиридоныч? — недовольно выговаривал он фельдшеру. — Голова цела — я и сам это знаю, так что щупай-не щупай, а лучше не станет.
— Это вы, товарищ лейтенант, напрасно так говорите, — снисходительно возражал фельдшер, перебирая пальцами в волосах у лейтенанта. — Вы так говорите по молодости и, извините, по незнанию. Вы думаете: фельдшер — чего он может? А у меня, между прочим, и отец, и дед, и бабка, и вообще все в роду были врачевателями. Никто из них нигде не учился, а вправить кость, или там килу, или перелом какой — лучше всякого врача. Да и врачей-то у нас, на Урале то есть, по деревням, почитай что и не было. Разве что в городах. Я вот сподобился закончить медицинское училище в начале тридцатых, а все равно больше того, что узнал у своих родителей, знать не стал. Нет, конечно, кое-что, не без этого, а только у нас в госпиталях как делается? Раздробила пуля кость, скажем, руки — отрезай руку. У них такое правило: чтоб что-то не болело, это что-то долой, — убежденно сделал вывод об ученой медицине фельдшер Степан Спиридонович. — У меня еще в деревне, до войны, случай был, — плел нить своего рассказа фельдшер уютным тенорком. — Зашиб конь копытом мальца одного партийного работника. Дело было зимой, малец был в шапке, а конь, на его счастье, — на счастье мальца то есть, — некованый. По голове, значит. Его по врачам, по профессорам, туда-сюда — все в норме, нет никаких повреждений, а малец кричит, на стенку от боли лезет. Каково родителям-то? А? Ну, привезли, стал быть, ко мне. В деревню нашу, в Борисово. Сельсовет там у нас, в Борисове-то. Привезли тайно. Чтоб, значит, не прознали, что партийный начальник со знахарем знается… — И пояснил: — Когда дитё больное, то хоть к черту пойдешь, лишь бы оно выздоровело. Да-а. Ну, привезли и привезли. Я его вот так же, как и вас, пропальпировал, чую — косточки у него вроде как дышат. Не шибко, а все же… Тут в пальцах надо особую чуткость иметь. Не каждому дано. Ну, так вот. Я ему компресс из ржаных отрубей, помет конский, травки разные, неделя-другая прошла — как новенький. А вы говорите… А то еще другой случай, в прошлом году, еще до мобилизации, — и тоже копытом. Но в грудь. Мальчонка уж и дышал еле-еле, так у него грудь распухла и посинела. И тоже обошлось. А почему, спрошу я вас? А потому, что опыт по всяким таким вот исключительно крестьянским травмам, и не только детским, но и взрослым, из поколения в поколение местными лекарями и знахарями передавался… А одного мужика, как сейчас помню, бревном придавило — избу строили…
Воркующий голос фельдшера, его мягкие прикосновения, а может быть, усталость, отодвигали куда-то боль, которая ржавым гвоздем сидела в голове лейтенанта с тех самых пор, как в дуб, метрах в десяти от земли, ударил снаряд. Осколками посекло шинель, побило каску, даже автомату досталось, а лейтенанту — хоть бы царапину. Но на несколько минут он отключился полностью. А потом глухота, так его напугавшая. Он словно стал зрителем немого кино: все двигалось, стреляло, взрывалось, но без звука. И еще эта боль, которая хуже глухоты.
Тянуло в сон, хотелось с маху плюхнуться в теплую морскую воду, потому что в бормотании фельдшера лейтенанту Красникову все больше чудился плеск волны. Волна набегала на песок, шуршали мириады песчинок, рачки мельтешили меж мокрыми камнями, и голос фельдшера доносился откуда-то из глубины моря:
— Так что контузия, товарищ полковник. С частичной потерей слуха.
— Что, совсем не слышит? — пророкотал в блеске волны чей-то будто бы знакомый голос.
— Никак нет, немного слышит. Сейчас получше.
— Может, его в госпиталь отправить?
— Никак нет, я его сам вылечу.
Красников разлепил глаза, поднял голову, увидел стоящего перед ним полковника, вспомнил, что это командир дивизии, сделал попытку встать на ноги, но полковник положил ему руку на плечо, произнес:
— Сиди, сиди, лейтенант! Как себя чувствуешь?
— Нормально, товарищ полковник, — вполне бодро ответил Красников.
— Нормально — это ты приврал, сынок, а удовлетворительно — в самый раз будет.
Полковник Клименко сел на подставленный фельдшером стул, протянул руки к каминному огню. Заговорил, немного погодя:
— Я чего к тебе приехал, лейтенант. Ну, во-первых, поблагодарить за бесподобную атаку и еще более бесподобный отход. Нам, старикам, поучиться не грех. За помощь моим батальонам. Это во-вторых. Отдельная благодарность за пленных. Вот видишь, сынок, сколько за один день ты добрых дел совершил. Как говорится, дай бог каждому. У самого-то в роте потери большие?
— Двадцать восемь человек убито, сорок три ранено.
— Тоже досталось. У меня погибло вдвое больше, хотя по всем статьям должно быть наоборот… Кстати, почему ты все еще в лейтенантах ходишь? Командуешь ротой, чуть ни батальоном, а все лейтенант. Проштрафился? Или в плену побывал?
— Ни то, ни другое. Я в офицерах недавно. Войну начинал младшим сержантом. Потом ускоренные офицерские курсы… А в окружении побывать действительно пришлось.
— Да у нас пол-армии в окружении побывало, — махнул рукой полковник Клименко. — Так ведь за одного битого двух небитых дают. А то иди ко мне: батальон дам. У меня как раз комбат погиб. К концу войны, глядишь, и полком командовать будешь.
— Спасибо, товарищ полковник, но я уж со своими.
— Да ты не думай, дело мы обтяпаем в лучшем виде: сперва в медсанбат по причине контузии, подержим малость, я представление напишу — и останешься в моей дивизии. А то со своими штрафниками так до конца войны и будешь в лейтенантах ходить.
— Это не штрафники, товарищ полковник.
— Э-э, хрен редьки не слаще. Ну да ладно. Я не настаиваю. Ты мне, сынок, вот что скажи: если бы тебе еще раз пришлось наступать к той же деревушке, как бы ты это дело повел, исходя из сегодняшнего опыта?
— Лучше начинать незадолго до рассвета, товарищ полковник. Минут десять артподготовки, а потом за огненным валом. Но чтобы сразу же за первой волной шла вторая. Без пауз. Тут быстрота нужна. Кстати, у немцев было три участка, где запланирован заградительный огонь. Два мы проскочили, а на третьем они нас остановили.
Еще с полчаса
