Николаенко рванулся, повел руками туда-сюда, ощупался: под ним какая-то дерюжка, под дерюжкой слежалое сено, сверху шинель, ремня нет, пистолета тоже. Голова тяжелая, тупая, во рту будто кошки ночевали. Хочется пить. Откуда-то сквозь грохот прорываются отдельные голоса и рык двигателей тяжелых машин.
Николаенко с трудом вспомнил, что было до этого и испугался: он должен прибыть в батальон в тот же день после выписки из госпиталя, а сейчас… А сколько сейчас времени и какой сегодня день? Все еще сегодня или уже завтра?
Он с трудом поднялся на ноги, натянул на себя шинель, принялся щупать стены в поисках двери. Нашел дверь, толкнул — не открывается, дернул — то же самое. И никакой щеколды, никакого засова. Постучать? Стучать вроде бы стыдно. Решился — постучал. Никакой реакции. Забарабанил сильнее.
— Чего тебе? — спросил вдруг близкий простуженный голос.
— Откройте. Мне в часть надо.
— Сиди! В часть ему надо. Не велено открывать.
— Как это не велено? Да вы что? Я офицер.
— А вот то самое, что не велено. Раз арестованный, значит — сиди, пока не прикажут.
— Как это — арестованный? По какому праву? Я — лейтенант Николаенко. Тут какая-то ошибка. Я из госпиталя. Мне в свою часть надо! — говорил Николаенко торопливо, а в душе что-то росло темное и страшное.
— Не велено, — повторил простуженный голос. — Начальство знает, когда открывать.
— Да вы что? Совсем, что ли, охренели?
— А ну молчать! — рявкнул голос за дверью. — Мне, как я есть часовой, не положено разговаривать с арестованными. Будешь нарушать — стрельну. Порядков не знаешь, а еще лейтенант!
Николаенко попятился и сел на дерюжку. Он ничего не понимал, но что-то ему подсказало, что его не просто так привезли в эту избу, напоили, втянули в разговоры и заперли в этом сарае. Он вспомнил угрозу старшего лейтенант из особого отдела еще там, в Сталино: «А если еще что-нибудь откроется, тебе и сам бог не поможет…» — и застонал, раскачиваясь из стороны в сторону.
Грохот артиллерии вдруг затих, точно оборвалась какая-то толстая струна. Только вдалеке все еще долбило, но уже не так сильно, и как-то все отдельными очагами.
Захрумкали чьи-то торопливые шаги, знакомый голос спросил:
— Ну как?
— Да как? Все так же, товарищ старший лейтенант. Бузил. Но у меня не забузишь.
— Бузил, говоришь?
Голос был знакомый, принадлежал старшему лейтенанту. Только фамилию Николаенко никак вспомнить не мог. А может, ее и не называли. Старлей и старлей.
Шаги приблизились к двери, заскрежетало железо, дверь распахнулась, серая тьма пролилась в черноту сарая, ослепив и одновременно вселив надежду, что все это какая-то чепуха — и ничего больше: ну, перепил, ну, положили в сарай, ну, поставили часового, чтобы по пьяному делу не забурился куда-нибудь, а сказали, что арестованный… тоже по пьяному делу.
Николаенко встал, шагнул к двери.
— Черт знает что! — воскликнул он, пытаясь придать своему голосу уверенность. — Мне в часть надо, дезертиром могут признать, наступление, а тут вот… — кивнул на часового, — говорит, что я арестованный.
— Пойдем, — весьма недружелюбно произнес старлей, тоже, видать, с перепою, пропуская вперед Николаенко.
Спрашивать у него не имело смысла, потому что шестерка. Вот сейчас придут в избу, там майор — все и разъяснится.
В знакомой избе за знакомым столом напротив горящей печки сидел капитан Самородов и что-то писал. Видать, вся служба у них заключается в писанине. А туда же: наш батальон на подходе! — вспомнилось Николаенко.
— Здравия желаю, товарищ капитан, — поприветствовал он офицера, переступив порог избы. — Ну и шутники же вы, скажу я вам. Только мне шутки ваши могут выйти боком: скажут, что дезертировал. И что тогда?
— Садись, — приказал капитан, кивнув головой на противоположную сторону стола.
Николаенко сел и увидел, что перед капитаном лежат его документы, на стене висят кобура с его, Николаенко, пистолетом и сидор.
— Вот, прочти, — подтолкнул к Николаенко четвертушку серой бумаги капитан Самородов. И уставился на него каким-то чужим взглядом, то есть совсем не таким, какой у него был вчера.
Николаенко стал читать:
«…на основании… по постановлению военного прокурора… подвергнуть аресту и препроводить в изолятор временного содержания для проведения дознания… лейтенанта Николаенко А. Д., год рождения — 1923, место рождения — г. Харьков… подозреваемого в совершении деяний, подпадающих под статью 58…» Далее шли пункты, подпись, печать и дата.
Все завертелось перед глазами Николаенко и утонуло во мраке. Затем мрак рассеялся, но бумажка никуда не исчезла, возникла снова — белая на сером столе. А в ней все то же самое: «… подвергнуть аресту и препроводить…» И ни кого-нибудь, а его, Николаенко А. Д., год рождения и т. д.
— За что? — выдавил из себя Николаенко, хотя уже и догадывался, за что.
— А вот здесь все написано, — постучал согнутым пальцем по листам бумаги капитан Самородов, криво усмехнувшись. И, толкнув листы к Николаенко, велел: — Читай! Внимательно читай, лейтенант.
И Николаенко, чувствуя, что тупеет окончательно, стал читать.
Оказалось, что несколько листов бумаги есть протокол. А в том протоколе написано, что Николаенко А. Д. в присутствии майора Поливанова, капитана Самородова, капитана Охрименко и старшего лейтенанта Мыльника поносил командование Красной армии, советскую власть и правительство Союза ССР.
— Это неправда! — вскрикнул Николаенко. — Вы все врете!
— Это я вру? Ах ты-и… гни-ида! — прошипел капитан Самородов и, нависнув над Николаенко, резким и сильным тычком ударил его кулаком в подбородок.
Николаенко вякнул по-щенячьи и рухнул на пол вместе с табуреткой.
Глава 30
До полудня Николаенко просидел в сарае. Никто к нему не приходил, никто им не интересовался. Вдали беспрерывно рокотало, то усиливаясь, то ослабевая. Иногда над головой возникал гул множества самолетов и уплывал в неизвестность. Николаенко хотелось плакать. Он даже подумывал о побеге. А почему бы нет? Удерет, придет в свой батальон, а там бой, его либо убьют, либо ранят, либо… либо все разрешится само собой, и его оставят в покое. На худой конец — вырвать у часового винтовку и застрелиться.
В полдень принесли кружку кипятку и кусок хлеба, сводили в туалет. Впрочем, голода Николаенко не чувствовал. Состояние его было таковым, точно все тело оцепенело, перестав чувствовать и голод и холод. Он ел механически, двигался тоже, из головы не выходила мысль, что надо как-то сообщить о себе брату или в батальон, или… Но он не знал, как сообщить брату или кому бы то ни было из тех, кто знал его и мог бы заступиться. Тем более он не представлял себе, как вырвет у караульного винтовку и сам, своими руками застрелит себя самого. В то же время эти мысли настойчиво бились в его мозгу, как бьется о стекло залетевшая в форточку птица. Птица затихала
