Иногда со стороны дороги доносился рев танковых двигателей, подвывание буксующих машин, иногда близко раздавались громкие команды и слышалось движение человеческой массы, привычно погромыхивала вдали артиллерия. А он в это время сидит в сарае, чего-то ждет, в роте о нем черт знает что думают, батальон, скорее всего, пошел в атаку за огненным валом, и старший лейтенант Кривоносов… Впрочем, Кривоносов, вполне возможно, знает о том, что случилось с Николаенко, доложил уже об этом комбату, комбат сообщил Красникову, и его взводом теперь командует кто-то другой…
А мама? А отец и брат? А Настя? Что подумают они, узнав, что он, Алексей Николаенко… А старший лейтенант Солоницын? Могут ведь и его. Потому что писали друг другу, хотя и не совсем открыто, но если подумать… И снова что-то черное окутывало тело лейтенанта, сдавливало мозг, и выхода из этой удушливой черноты не было никакого.
После обеда, то есть после кружки кипятку и куска хлеба, в сарай втолкнули еще одного человека. И сразу же закрыли за ним дверь. Человек остановился у входа, вглядываясь со свету в темноту. Затем спросил неуверенно:
— Есть тут кто-нибудь?
— Есть, — ответил Николаенко.
Новенький представился:
— Капитан Книжный.
— Лейтенант Николаенко… Идите прямо, товарищ капитан. Здесь сено.
Капитан сделал несколько щупающих шагов, остановился, протянул руку, слепо щупая воздух. Николаенко взял его руку и, как настоящего слепого, проводил вправо от себя.
— Садитесь, товарищ капитан.
— Спасибо, лейтенант, — поблагодарил капитан и тяжело опустился на сено. Затем сообщил: — Я слыхал краем уха, что вот-вот будет машина, на которой нас отправят на пересылку. Или еще куда. Не разобрал… — Помолчал немного, спросил: — Вы впервые оказались в такой ситуации?
— Впервые.
— Вот и я тоже… И за что?
Николаенко, после всего пережитого, уже не доверял никому. К тому же он слыхал, что к подследственным подсаживают людей, чтобы выведать у них всю правду. И хотя Николаенко понимал, что всю правду он еще вчера выболтал по пьяному делу, а еще большую — в своих письмах, он, между тем, поостерегся, потому и ответил сдержанно, с усмешкой:
— Клеветал на советскую власть, на советское правительство.
— Серьезно?
— Своими глазами читал в протоколе, который дали подписывать, — подтвердил Николаенко, будто речь шла не о нем, и лег на спину: так было теплее.
— Да, с этим не шутят, — пробормотал капитан и замолчал.
Молчал и Николаенко.
Капитан возился, вздыхал, все никак не мог устроиться. А может быть, за ним числилось что-то более серьезное, грозящее и более серьезными последствиями, хотя последствия у самого Николаенко тоже не из пустяковых: расстрел, в лучшем случае — десять лет заключения. Но ему почему-то не верилось, что это возможно. Ведь он все два с половиной года то воевал, то залечивал полученные раны. Выходило, однако, что на залечивание ушло времени больше, чем на непосредственные военные действия, но он в этом не виноват. Как не виноваты и многие из его товарищей-лейтенантов, для которых первый бой стал и последним. Во всяком случае, он никогда не пытался отсиживаться в тылу, не изменил данной присяге, а что касается клеветы, так это и не клевета вовсе, а всего-навсего рассуждения по тому или иному поводу, которыми он делился в письмах со своим товарищем, потому что человек не может не рассуждать, не может равнодушно относиться к происходящему, и обязательно должен быть кто-то, с кем можно поделиться своими сомнениями и рассуждениями. Тем более что не обязательно всем и каждому думать одинаково буквально по всем вопросам. Наконец, он мог и ошибаться: ему ведь всего двадцать один год.
И Николаенко, забыв об осторожности, заговорил первым:
— Вот влипли мы с вами, товарищ капитан, так влипли. Наши уже, судя по всему, пошли в наступление, а мы тут… сиди вот и жди… А чего ждать? И где я больше пользы принесу? В бою или в тюрьме? Ясное дело, что в бою… А главное — пока разберутся, то да се, уже и война закончится. Обидно до… прямо и не знаю, как.
— У вас закурить не найдется? — спросил капитан Книжный, будто и не слышал обращенных к нему слов.
— Отобрали. Сказали, что в сарае курить не положено: сено.
— С-сволочи! — вдруг произнес капитан и таким тоном, что Николаенко даже поежился от просипевшей в этом единственном слове ненависти, и повернул голову к капитану.
Тот сидел, обхватив колени руками, и качался быстро-быстро, точно клевал что-то невидимое, рассыпанное в сыром воздухе, пропитанном запахом гниющего сена.
Сам Николаенко ни к кому ненависти не испытывал. Ни за то, что привезли его сюда, напоили, втянули в разговор, наперед зная, что он думает и что может сказать, если поверит своим собеседникам; ни за зуботычину, полученную от капитана Самородова, ни за арест, ни за то, что отобрали папиросы. Он, Николаенко, был глуп и наивен — теперь это ему самому ясно, как ясный божий день, и дружок его, старший лейтенант Солоницын, тоже глуп и наивен, и тоже, небось, сидит сейчас в кутузке и не верит в случившееся. Единственное, что мучило лейтенанта Николаенко, так это обида. «Кружки поставили, чтобы не было видно, сколько наливают, туфту какую-то рассказывал Самородов о стычке с каким-то тыловиком, — вспоминал Николаенко с обидой. — Наверняка и умершего старшего лейтенанта никакого не было, и приезжали они в госпиталь за ним, за Николаенко, и разговоры вели странные… А этот капитан Книжный… и фамилия у него…»
— Вот вас взяли за клевету, — вдруг заговорил капитан, заговорил назидательно и даже не то насмешливо, не то презрительно. — Я не знаю, лейтенант, что вы такое говорили, где и когда, но смею предположить, что если и не клеветали в чистом виде, то какая-то глупость в ваших разговорах… — или что там у вас было? — присутствовала. Вы по молодости своей не понимаете, что любое государство обязано себя защищать от разброда и шатаний в умах своих граждан. Тем более в обстановке военных действий. Это не предполагает отсутствия размышлений и сомнений, но размышления и сомнения не имеют права выплескиваться наружу до тех пор, пока они не оформились во что-то определенное. И не у вас одного, а у многих и многих. Только за нечто, определенным образом оформившееся и ставшее достоянием определенного круга людей, не жалко положить и самою жизнь. Но при этом надо всегда помнить, что люди завистливы, злобны и бессовестны, что все хотят жить и непременно за счет других…
— Ну, это уж вы… это самое… Извините, конечно, товарищ капитан! — не выдержал Николаенко, которого больше всего задел тон
