Заглянул капитан Самородов, произнес:
— Чтобы мне без глупостей: охрана будет стрелять без предупреждения.
Николаенко усмехнулся: как же она будет стрелять, если бочка и кабина, в которой люди? Но глупость эта занимала его не долго. Задернулся брезентовый полог. Хлопнула дверца кабины, заскулил мотор, всхрапнул разок-другой, заскрежетали шестерни переключателя скоростей, машина рванула, покатила.
И только теперь Николаенко со всей остротой почувствовал, что с ним случилось что-то страшное, несправедливое по своей сути, что впереди его ждет пустота, наполненная бесконечной тьмою. Он запрокинул голову, стараясь, чтобы навернувшиеся на глаза слезы отчаяния не пролились на его лицо и не стали бы заметны со стороны. Уж лучше бы его убило в этом последнем бою.
Глава 31
Ехали уже больше часа. Машину мотало из стороны в сторону. В щель между двумя крыльями брезентового полога виднелось одно и то же: перемешанный со снегом песок, уплывающие назад то сосны, то какие-то белые пространства.
Автоматчики курили, Николаенко, глядя на них, глотал голодную слюну. Сидящий напротив штатский дремал, опустив на грудь голову в бараньей шапке. Со стороны казалось, что ему все равно, куда его везут и что с ним будет. Но иногда Николаенко ловил на себе быстрые, точно выстрел, взгляды и настораживался.
Несколько раз машину останавливали на КПП. Заглядывали в кузов, светили фонариками, пересчитывали седоков по головам. На одном из КПП Николаенко ясно разобрал, что везут их в какой-то Лукув, там должны сдать в комендатуру, дальше поездом до Бреста. Ясно было, что везут в СССР, на родину, и это как-то успокоило Николаенко: если бы хотели расстрелять, расстреляли бы здесь. Значит, еще не все потеряно. Главное — дать о себе знать брату: тот заступится. А если не заступится, то могут разжаловать и отправить в штрафбат. Так он и так служил в штрафбате — его не испугаешь. И это было бы лучшим исходом.
Около одного из КПП разрешили спуститься на землю, оправиться по одному, затем каждому дали по куску хлеба и по алюминиевой миске перловой каши с комбижиром. А ложек не дали. Пришлось есть руками.
Штатский ел с жадностью необыкновенной. Видать, наголодался. Было ему лет сорок-сорок пять, короткая и кривая шея, одно плечо выше другого. То ли покалеченный, то ли горбун. Но не явный, а если внимательно присмотреться. Лицо с резкими чертами, толстым угреватым носом, выпирающим подбородком, серой щетиной. Он не смотрел по сторонам, в разговоры не вступал. «Явный поляк», — более уверенно подумал о штатском Николаенко, подумал с неприязнью, хотя не смог бы объяснить, почему именно поляк, а не кто-то другой. Скорее всего потому, что о поляках много говорили: об их застарелой вражде к русским, о восстании в Варшаве, о каких-то аковцах, которые нападают на отдельные небольшие подразделения советских войск.
Капитан Самородов арестованных не подгонял, но на часы поглядывал и мерил длинными ногами расстояние между шлагбаумом и каменным строением, в котором разместилась команда КПП. Похоже, он ждал попутные машины, но все двигалось только в сторону фронта, и ничего назад. После еды дали по одной папиросе на брата. Покурили, поехали дальше. Ехали медленно, пропуская встречные колонны. Вечерело.
Уже в сумерках въехали в небольшой город Магнушев. Город разрушен не сильно, в центре сохранились отдельные дома или части домов. Вокруг них кипела тыловая жизнь: рычали грузовики, что-то с одних разгружали, что-то на другие грузили, стояли санитарные машины, возле них суетились люди в белых халатах. И вообще очень много людей куда-то спешило, что-то делало, лица у офицеров озабоченные и решительные.
Николаенко всегда с некоторым презрением смотрел на эту тыловую суету, но сейчас он бы и сам включился в нее, лишь бы с него сняли все подозрения и поклепы. Но никому не было до него дела, каждый был погружен в свои заботы.
Арестованных поместили в подвале полуразрушенного каменного строения. Здесь, в сырых казематах с массивными железными дверями, имелись деревянные нары, здесь шла своя жизнь, хотя весьма странная и непонятная: в сыром полумраке звучали голоса, иногда раздавался смех. Николаенко даже удивился, что так много народу как бы вырвано из войны, отделено от нее железными дверями и решетками. И далеко не все тужат по этой причине. Неужели все эти люди только и делали, что клеветали на советское правительство или распространяли запретные антисоветские мысли? Конечно, тут собраны люди разные, но и подобные Николаенко наверняка имеются тоже. Впрочем, от этого легче не становилось, но первый ужас и отупение прошли: человек ко всему привыкает.
Утром следующего дня в машину посадили еще пять человек. У каждого с собой сидор, а у одного старшего лейтенанта так даже фибровый чемодан. Вернули и Николаенко его тощий сидор с запасным бельем.
Капитан Самородов был явно озабочен прибавлением подопечных. Он сам залез в кузов, проверил, кто как сидит, заставил арестантов сесть поплотнее, чтобы между ними и конвоирами соблюдалось расстояние не менее двух метров. Но едва он слез, люди несколько разомкнулись, и расстояние сократилось до метра с небольшим. Однако конвоиры этому не препятствовали.
Поехали.
Оказалось, что в восточном направлении идет целая колонна машин. Через полчаса или меньше по понтонному мосту переехали через широкую реку. Николаенко догадался, что это Висла. Сюда, то есть на плацдарм, они переходили по этому же самому мосту, но пешим строем. Топали аж от самого Люблина, дальше которого железная дорога не действовала. И вот теперь он едет в обратную сторону…
Николаенко сидел у самой кабины, здесь он обнаружил щель в брезентовом пологе, через заднее стекло видел плечо и руку шофера, время от времени дергающего рычаг переключения скоростей, часть радиатора машины и бегущую навстречу левую сторону дороги, стволы деревьев, кусты и снег. Иногда в поле зрения попадал кузов впереди идущей машины, тогда шофер тормозил, дергал рычаг и, размахивая освободившейся рукой, что-то, судя по всему, объяснял или доказывал сидящему рядом капитану Самородову, которого видно не было.
После одного из КПП дорога раздвоилась, колонна распалась. Теперь машина двигалась значительно быстрее. Да и дорога стала лучше, не так трясло. Сбоку тянулся и тянулся густой лес. Шофер гнал на третьей скорости, то сбавляя, то наддавая газу. Смотреть было не на что. Николаенко дремал: гул машины и болтанка убаюкивали. Уже ни о чем не думалось, ничего не хотелось. Наступило то состояние тупого равнодушия, когда все становится безразличным и хочется лишь, чтобы быстрее все кончилось — неважно чем.
