Глава 32
Вдруг ахнуло — машина точно налетела на стену. Николаенко бросило на кабину, он ударился боком и головой, и как раз тем боком, где рана. На него тяжело навалилось несколько тел, сдавили до хруста в ребрах. Но все это длилось мгновение. Затем какая-то сила швырнула всех назад — и Николаенко очутился теперь на полу, вернее, на куче копошащихся человеческих тел. Машина, однако, еще какое-то время куда-то двигалась короткими рывками, потом на что-то наткнулась и встала. И тот час же сбоку послышались автоматные выстрелы, по железному борту зацокали пули.
За эти несколько мгновений Николаенко успел отметить, что взрыв был значительно слабее противотанковой мины, что он больше походил на взрыв связки гранат, что стреляют слева, что стреляют не только из советских ППШ, но и немецких автоматов «шмайсер», что стреляющих не больше пяти-шести. Потом сзади раздалось еще два взрыва — на этот раз точно немецкие гранаты, но не в связке, а по одной. И трескотня автоматов усилилась.
Один из охранников выбрался из кучи тел первым, ползком добрался до заднего борта, припал к прорехе в брезенте и стал стрелять из автомата. Другой еще копошился на полу. И остальные копошились рядом. Пули все чаще ударяли в железный борт «студебеккера», дырявили брезент. Черный удушливый дым заполнял кузов.
Николаенко налег на стонущего охранника, схватил автомат, вырвал из его рук. Тот почти не сопротивлялся. Однако прохрипел с натугой:
— Убью, с-сука!
— Убьешь, убьешь, — успокоил его Николаенко, прикидывая, откуда лучше вести огонь.
Ну тут, оттолкнув его в сторону, мимо метнулась черная тень, навалилась на стрелявшего охранника, взлетели кулаки, охранник что-то закричал, другой тоже, и в распахнутом треугольнике света возникла фигура в бараньей шапке с автоматом в руке, направленном в сторону кабины.
Николаенко понял, что это смерть, что он не успеет ни только выстрелить, но даже повернуть автомат в сторону человека в бараньей шапке. И не то чтобы разумом понял, а инстинктом зверя, приученного к драке, когда не рассуждают, не прикидывают, что делать и как, а делают то, что диктует этот самый инстинкт и приобретенный опыт.
Он спружинил ногами и, оттолкнувшись от чьего-то тела, рванулся вперед…
Над головой его протарахтела длинная очередь, сполохи света заметались по замусоренному железному полу и задранной шинели лежащего у борта охранника.
Сзади кто-то взвизгнул…
С лету Николаенко ударил в мягкое головой — и человек в бараньей шапке исчез. Послышался шлепок упавшего тела и звяк оружия.
А уже совсем рядом слышались возбужденные голоса на польском, и все больше «Пан! Панове!».
Рядом кто-то стонал.
Но по-прежнему между смертью и жизнью оставались мгновения. Фронтовой опыт подсказывал Николаенко, что терять эти мгновения нельзя, и он метнулся к кабине, откуда валил черный дым, сунул руку под брезент, сорвал с крючьев веревку и соскользнул на снег в образовавшуюся дыру. И почти в то же мгновение в кузове рванула граната.
Горел мотор и кабина. На снегу, раскинув руки, лежал капитан Самородов. Сзади, метрах в тридцати, горела санитарная полуторка, выкрашенная в белое, с красными крестами. Из раскрытой кабины свешивалась женская фигура в белом полушубке. Впереди дымил еще один «студер».
Прикрываясь дымом, Николаенко откатился в кювет, в два прыжка достиг сросшейся с елью сосны. Вслед ему протрещал «шмайсер», а может быть, и не ему вслед, а кому-то другому. Среди дыма, расползающегося между деревьями, мелькали тени людей — и Николаенко дал короткую очередь по этим теням. Раздались крики, и опять что-то там «панове, панове!», а что, Николаенко не разобрал.
«А-а, гады! Не нравится? Ну, я вам еще!»
В него точно бес вселился — веселый такой бес, отчаянный, которому все нипочем. Кончилась неизвестность, кончилось все то, что произошло за последние двое суток, точно это был сон, или бред, или еще что-то похожее, но никак не жизнь. А жизнь — это бой, это автомат в руке, и над тобой никого — одни лишь сосны и небо.
Николаенко стрелял короткими очередями по три-четыре патрона, как на учениях, то перебегая от сосны к сосне, то перекатываясь по хрусткому от мороза снегу, механически отмечая количество расстрелянных патронов. Его окружали, обходя слева и справа. Он видел их отчетливо, в них не было ничего страшного. Они тоже прятались за деревья, тоже перебегали, стреляя от живота, как стреляют обычно немцы, идя в атаку на наши окопы.
Трещали автоматы, пули шлепались в деревья, сбивая кору и ветки, сыпалась хвоя. Когда в диске осталось не более десятка патронов, Николаенко громко клацнул затвором, выбросив один патрон, затем, выждав, когда прекратится стрельба, медленно поднялся и пошел им навстречу.
Их было человек десять-пятнадцать. Все в советской форме, только на шапках белые орлы: доводилось ему видеть поляков из войска польского, которые шли во втором эшелоне к фронту, а штурмовой батальон двигался в ту же сторону. Он уже тогда заметил — и не он один, — что многие из поляков смотрели на советских солдат угрюмо, исподлобья. Поговаривали, что иные солдаты этого войска перекидываются на сторону подпольной армии крайовой, которой руководят из Лондона, что имели место случаи, когда целые подразделения уходили в леса, поубивав советских офицеров, чтобы воевать против Красной армии. Видать, эти солдаты как раз из таких подразделений.
Ну, что ж, господа панове, или как там, вашу мать… У нас тоже говорят: «Или пан, или пропал». Так пропадать даже лучше. А то черт знает что придумали: Николаенко и этот самый… враг народа. А лейтенант Николаенко врагом народа никогда не был и не будет. Как это так — враг народа? Это значит, что он враг своей матери и отцу, своим товарищам? Ну, это вы, товарищи дорогие, врете. Под вышку подвести хотите. Я уж как-нибудь сам…
Поляки сходились в одну точку, уже не таясь, собирались вокруг человека в польской квадратной фуражке с белым орлом и желтыми лычками на погонах.
Николаенко переложил автомат так, будто он собирается им действовать наподобие дубины. Пусть думают, что у него все патроны кончились.
Поляки стояли и смотрели на приближающегося Николаенко с любопытством. Один было поднял пистолет, но другой отвел его руку и что-то сказал — что-то знакомое, но не до конца. Впрочем, и это тоже не имело значения.
И тут, запыхавшись, к ним подбежал тот, в рыжем зипуне, похожий на горбуна, что ехал с Николаенко в кузове, и что-то быстро-быстро залопотал по-своему. И опять в его торопливой речи прозвучало что-то знакомое. Но для Николаенко и его слова не имели значения. Даже если он говорил, что Николаенко из арестантов, что он вроде бы как свой человек. Если он говорил именно это,
