Генрих IV! Преклонитесь, господа, это мастер! Человек скрытный, скептический, лукавый, лицемерно-добродушный, хитрый, как никто, лживый до невероятия, развратник, пьяница, не веривший ни во что на свете, он сумел несколькими удачными словами составить себе в истории прекрасную репутацию короля-рыцаря, великодушного, храброго, честного и верного своему обещанию.
Ах, мошенник, как умел он играть на человеческой глупости!
— Повесься, храбрый Крийон[509], мы победили без тебя!
После таких слов каждый генерал всегда готов повеситься или убить себя ради своего повелителя.
Перед знаменитой битвой под Иври[510] он сказал:
— Дети мои, если у вас не хватит флажков, следите за моим белым султаном: вы всегда увидите его на дороге чести и победы!
Мог ли не быть постоянным победителем тот, кто умел так говорить со своими командирами и войсками?
Ему, королю-скептику, хочется владеть Парижем, но надо выбирать между верой и прекрасным городом. «Ладно, — бормочет он, — Париж стоит обедни[511]!» И он переменил религию, как сменяют платье. Однако не правда ли, что словечко заставляет принять самый факт? «Париж стоит обедни!» Это рассмешило умных людей, и слишком сердиться на него не стали.
Не сделался ли он патроном всех отцов семейства, когда спросил у испанского посланника, заставшего его за игрой с дофином в лошадки:
— У вас есть дети, господин посланник?
Испанец ответил:
— Да, государь.
— В таком случае я продолжаю, — сказал король.
Однако навеки покорил он французское сердце, сердце горожан и простого народа, самыми прекрасными словами, какие когда-либо произносил монарх, гениальными словами, полными глубины, простодушия, лукавства и великого смысла:
— Если бог продлит мою жизнь, я хочу, чтобы в моем королевстве самый бедный крестьянин мог варить себе курицу по воскресеньям.
При помощи таких слов овладевают, управляют, властвуют над восторженными и наивными толпами. Двумя фразами Генрих IV обрисовал свое лицо для потомства. Нельзя произнести его имени, не представив себе тотчас же зрелища белого султана и запаха вареной курицы.
Людовик XIII[512] ничего не сказал. У этого печального короля было печальное царствование.
Людовик XIV создал формулу личной абсолютной власти:
— Государство — это я!
Он выразил высшую меру королевской гордости в ее полном расцвете:
— Мне чуть было не пришлось ждать.
Он дал образец высокопарных политических фраз, создающий союзы народов:
— Нет больше Пиренеев.
Все его царствование в этих нескольких фразах.
Развращенный, изящный и остроумный король Людовик XV оставил нам пленительное свидетельство своей монаршей беззаботности:
— После нас хоть потоп!
Если бы Людовик XVI обладал способностью сказать удачное слово, он, может быть, спас бы монархию. Разве не мог бы он прибауткой избежать гильотины?
Наполеон I бросал пригоршнями слова, нужные тогда сердцам его солдат.
Наполеон III одной короткой фразой погасил на будущее весь гнев нации, когда пообещал:
— Империя — это мирная жизнь!
«Империя — это мирная жизнь!» Какое прекрасное утверждение! Какая великолепная ложь! Сказав это, он мог объявить войну всей Европе, не опасаясь ничего со стороны своего народа. Он нашел простую, четкую, сильно действующую формулу, способную поразить умы, — и факты уж не могли преодолеть ее.
Он воевал с Китаем, с Мексикой, с Россией, с Австрией[513], со всем миром. Что же из того? Некоторые люди и по сей день убежденно говорят о дарованном нам восемнадцатилетнем спокойствии.
Империя — это мирная жизнь!
Однако и г-н Рошфор[514] тоже словами свалил империю, словами, которые были смертоноснее пуль; своими остротами он пронзал ее, кромсал и крошил в куски.
Даже маршал Мак-Магон[515] оставил нам воспоминание о своей мимолетной власти:
— Я здесь — здесь и останусь!
И был, в свою очередь, опрокинут словом Гамбетты[516]:
— Подчиняться или убираться!
Этими двумя глаголами — могущественней революции, грозней баррикад, непобедимее армии, страшнее всех голосований — трибун свалил солдата, раздавил его славу, уничтожил его силу и авторитет.
Что же касается тех, кто правит нами сегодня, — они падут, потому что у них нет остроумия; они падут, потому что в дни опасности, в дни свалки, в дни неизбежного расшатывания устоев они не сумеют рассмешить Францию и тем ее обезоружить.
Из всех этих исторических фраз не наберется и десятка подлинных. Но что за важность, если французы верят, что они были произнесены теми, кому приписываются.
В стране горбатых сам горбат[517]РодисьИли кажись, —говорит народная песенка.
Между тем коммивояжеры перешли к вопросу об эмансипации женщин, к обсуждению их прав и нового места, на которое они претендуют в обществе.
Одни соглашались, другие сердились; маленький толстяк шутил непрерывно и закончил одновременно завтрак и дискуссию следующим довольно забавным анекдотом.
— Недавно в Англии, — сказал он, — состоялся большой митинг, посвященный этому вопросу. И вот один оратор, выставив большое количество доводов в защиту женщин, закончил свою речь словами:
«В конце концов, господа, ведь между мужчиной и женщиной очень маленькая разница».
Тогда из толпы послышался громкий, воодушевленный и убежденный голос:
«Да здравствует маленькая разница!»
Сен-Тропез, 13 апреля
Так как утро было превосходное, я отправился в Шартрез-де-ла-Верн.
Два воспоминания влекли меня к этим руинам: воспоминание чувства бесконечного одиночества и незабываемой грусти, навеянных заброшенным монастырем, и еще — о чете старых крестьян, к которым свел меня в прошлом году приятель, бывший моим проводником по стране мавров.
Я сел в шарабан, потому что дорога становится вскоре пригодной для рессорного экипажа, и сперва ехал вдоль залива до самого его конца. На противоположном берегу я заметил сосновый лес, в котором Общество пытается основать еще одну лечебную станцию. Правда, пляж здесь восхитителен и вся местность великолепна. Затем дорога углубляется в горы и вскоре проходит через местечко Коголен. Немного дальше я свернул на размытый проселок, напоминающий длинную ложбину. Вдоль него течет речка, или, вернее, большой ручей, который через каждые сто метров пересекает эту ложбину, затопляет ее, удаляется снова на небольшое расстояние, опять возвращается, еще раз сбивается с пути, покидает свое русло и заливает дорогу водой; потом он падает в ров, теряется среди камней и внезапно появляется вновь, укрощенный, чтобы на некоторое время опять вернуться в свое русло, но вдруг, по внезапному капризу, еще раз кидается на дорогу, превращая ее в болото, куда лошадь погружается по грудь, а высокий экипаж — по самый кузов.
Домов уже нет, лишь кое-где попадается хижина угольщиков. Самые бедные живут просто в норах. Можно ли себе представить, чтобы люди круглый год жили в норах, рубя лес и пережигая его ради добывания угля, питаясь хлебом да луком, утоляя жажду водой и ночуя, как кролики, в своих логовищах — в узких углублениях, выбитых в гранитной скале? Кстати, в этих неизведанных долинах недавно обнаружили отшельника, настоящего отшельника, скрывающегося здесь в течение тридцати лет, неизвестного никому, даже лесникам.
О существовании этого дикаря, кем-то открытого, было, наверно, сообщено кучеру дилижанса. Он рассказал об этом смотрителю
