Вот два обложенных камнями родника, два источника, где поят коров.
Я подхожу к аббатству и вижу все его древние постройки; самые старые из них относятся к XII веку, в более поздних живет семья пастухов.
На первом дворе следы, оставленные скотом, показывают, что в этих местах еще есть какая-то жизнь; затем, когда пройдешь через залы, грозящие обвалом и похожие на залы всех других развалин, попадаешь в монастырь, в длинную и низкую галерею, которая еще сохранила свою крышу и окружает двор, заросший колючими кустами и высокой травой. Нигде в мире я не ощущал на сердце такой тяжкой меланхолии, как в этом древнем и мрачном месте монашеских прогулок. Конечно, этому чувству тяжести, этому стеснению сердца способствуют форма арок и пропорции строений — они своим видом печалят душу, подобно тому, как удачно найденная линия какого-нибудь веселого здания радует глаз. Тот, кто построил это место заточения, был, конечно, человеком, отчаявшимся в жизни, — иначе он не сумел бы создать этой галереи уныния. В этих стенах хочется плакать и стонать, хочется страдать, растравлять сердечные раны, разжигать, раздувать до беспредельности все заключенные внутри нас горести.
Я влез в одну из брешей стены, чтобы посмотреть на пейзаж кругом, и все понял. Ничего кругом, одна смерть. Позади аббатства гора, подымающаяся к самому небу, вокруг развалин каштановая роща, а впереди долина, за ней другие долины — сосны, сосны, океан сосен и на самом горизонте снова сосны, покрывающие вершины.
И я ушел.
Я миновал затем лес пробкового дуба, где в прошлом году меня поразило и сильно взволновало одно явление.
Это было в серенький денек в октябре, в то время года, когда с этих деревьев сдирают кору, чтоб делать из нее пробки. Деревья обнажают от корней до первых сучьев, и оголенный ствол их становится красным, кроваво-красным, как ободранный кусок тела. У них причудливые, изогнутые формы, вид искалеченных существ, корчащихся эпилептиков, — и мне показалось вдруг, что меня забросили в лес пыток, в кровавый лес ада, где люди вросли корнями в землю, где их тела, обезображенные муками, похожи на деревья, где жизнь продолжала струиться в кровоточащих язвах, доставляя бесконечные страдания, от которых я съеживался и лишался чувств, как бывает с нервными людьми, когда они неожиданно увидят кровь или ненароком наткнутся на раздавленного или упавшего с крыши человека. И чувство это было настолько живо, ощущение настолько сильно, что мне показалось, будто я слышу стоны, доносящиеся издалека, слышу душераздирающие бесчисленные крики; дотронувшись, чтобы успокоить себя, до одного из этих деревьев, я словно увидел, да, увидел, что рука моя вся красная.
Сейчас они выздоровели, до следующего обдирания.
Наконец я заметил дорогу, проходящую около фермы, где укрылось многолетнее любовное счастье гусарского унтер-офицера и полковничьей дочери.
Я издали узнаю хозяина, прогуливающегося по винограднику. Тем лучше: значит, жена одна дома.
Служанка стирает перед входом в дом.
— Дома ваша хозяйка? — сказал я.
Она ответила с южным акцентом и как-то странно:
— Нет, сударь, вот уже полгода, как ее нет.
— Она умерла?
— Да, сударь.
— А от чего?
Женщина поколебалась, потом пробормотала:
— Умерла она, умерла.
— Но от чего?
— Да упала!
— Откуда упала?
— Да из окна!
Я дал ей двадцать су и сказал:
— Расскажите.
Ей, несомненно, очень хотелось поговорить и, несомненно, не раз приходилось за полгода повторять эту историю, потому что она рассказала ее подробно, как хорошо известную и заученную вещь.
И я узнал, что у мужа, у этого старика, у глухого, в течение тридцати лет была любовница в соседней деревне, о чем жена узнала случайно от проезжего возчика, который сболтнул ей об этом, не зная, с кем говорит; пораженная, она с воем кинулась на чердак и выбросилась из окна, не сознавая, может быть, что делает, но обезумев от ужасной боли, причиненной этим сообщением и гнавшей ее вперед с непреодолимой силой, подобно бичу, который бьет по телу и разрывает его. Она взбежала по лестнице, перескочила через порог и, не отдавая себе отчета, не будучи в силах остановить свой порыв, продолжая бежать прямо перед собою, прыгнула в пустоту.
Он ничего не узнал об этом, ничего еще не знает до сих пор и никогда ничего не узнает из-за своей глухоты. Жена умерла, вот и все. Всем ведь приходится умирать!
Я видел издалека, как он знаками отдает распоряжения работникам.
Но тут я заметил экипаж, ожидавший меня в тени дерева, и вернулся в Сен-Тропез.
14 апреля
Вчера вечером, когда я собирался ложиться спать, хотя еще не было девяти, мне подали телеграмму.
Один из моих друзей, из тех, кого я люблю, сообщал: «Я приехал в Монте-Карло на четыре дня и рассылаю тебе телеграммы во все порты побережья. Приезжай повидаться».
И вот желание видеть его, желание болтать с ним, смеяться, говорить об обществе, о людях и вещах, злословить, сплетничать, судить, порицать, строить предположения, балагурить зажглось во мне, как пожар. Еще утром это приглашение привело бы меня в отчаяние, а вечером я был от него в восторге; мне уже хотелось быть там, видеть большой ресторанный зал, полный народа, слышать шум голосов, в котором над всеми фразами возносятся названия цифр рулетки, как Dominus vobiscum[518] во время церковной службы.
Я позвал Бернара.
— Мы отплывем около четырех утра на Монако, сказал я ему.
Он философски заметил:
— Если будет хорошая погода, сударь.
— Будет хорошая погода.
— Дело в том, что барометр падает.
— Ба! Поднимется.
Матрос улыбался недоверчивой улыбкой.
Я лег и заснул.
На этот раз я сам разбудил матросов. Было темно, часть неба затянулась облаками. Барометр упал еще больше.
Оба матроса опасливо качали головами.
Я повторил:
— Ба! Будет хорошая погода! Ну, в дорогу!
Бернар говорил:
— Когда я вижу открытое море, я знаю, что мне делать. Но здесь, в этом порту, в глубине залива, ничего не знаешь, сударь, ничего не видишь. Море может оказаться бурным, а мы и знать не будем.
Я отвечал:
— Барометр упал, значит, восточного ветра не будет. А если будет западный ветер, то можно зайти в Агэ, до которого всего семь или восемь миль.
Матросов это, видимо, не успокоило, тем не менее они готовились отплыть.
— Не взять ли шлюпку на борт? — спросил Бернар.
— Нет. Вы увидите, что будет хорошая погода. Пусть она идет за нами на привязи.
Через четверть часа мы оставили порт и направились к выходу из залива, подгоняемые неослабевающим, но легким бризом.
Я смеялся:
— Ну вот! Видите, что погода хорошая?
Вскоре мы миновали черную с белым башню, построенную на рифе Рабиу, и, несмотря на то, что нас защищал выдающийся далеко в море мыс Камара, на котором ежеминутно вспыхивал яркий огонь, Милый друг уже начал
