– Пусть мы не можем сбежать, но если забраться на крышу, то можно спрыгнуть.
Самоубийство казалось лучшим выходом, чем подчинение боевикам, – и единственным способом оказать сопротивление.
Я все думала о маме. Она считала, что никакие страдания не оправдывают самоубийства. «Нужно верить, что Бог позаботится о тебе», – говорила она, когда со мной случалось что-то плохое. После несчастного случая на ферме она сидела рядом со мной в больнице и молилась, чтобы я выжила, а когда я очнулась, купила мне дорогой подарок. Она так хотела, чтобы я осталась жива, так что теперь я не могла расстаться с жизнью.
Мы быстро отказались от своих планов. Мы не станем убивать себя; мы поможем друг другу, чем сможем, и постараемся воспользоваться первой же возможностью сбежать.
Пока мы жили в этом доме, стало ясно, что торговля людьми в захваченном ИГИЛ Мосуле была поставлена на широкую ногу. Тысячи езидских девушек похищали из домов и продавали или дарили высокопоставленным командирам и шейхам, развозя их по разным городам Ирака и Сирии. Боевикам было все равно, покончит ли какая-нибудь девушка самоубийством или нет. Пусть даже сотня; наша смерть для ИГИЛ ничего не значила, и они не стали бы после этого обращаться лучше с остальными. Кроме того, уже потеряв несколько рабынь, боевики усилили охрану и следили, чтобы мы не перерезали себе вены, не удушили себя платками и не умерли от ран.
В комнату вошел боевик и потребовал, чтобы мы сдали все имеющиеся у нас документы.
– Любые бумаги, в которых говорится, что вы езиды, – сказал он, показывая на сумку.
Внизу они свалили в кучу все собранные документы – удостоверения личности, продовольственные карточки, свидетельства о рождении – и сожгли их; остался только пепел на земле. Казалось, сжигая наши документы, они уничтожали свидетельства нашего существования в Ираке. Я отдала все, что у меня было, кроме продовольственной карточки матери, которую затолкала под бюстгальтер. Это все, что осталось у меня от нее.
В уборной я побрызгала водой на лицо и руки. Над раковиной висело зеркало, но я не поднимала голову. Я не могла заставить себя посмотреть на свое отражение. Я подозревала, что уже не узнаю девушку в зеркале. На стене над душем краснел кровавый след, о котором мне ночью рассказывала женщина. Небольшое красновато-коричневое пятно – все, что осталось от езидской девушки, которая заходила сюда до меня.
После этого нас снова разделили, на этот раз на две группы. Мне удалось остаться с Катрин, нас построили и снова рассадили по автобусам. Некоторые другие девушки – все из Кочо – остались. Мы не попрощались с ними; позже мы узнали, что их перевезли через границу в Ракку – столицу «Исламского государства» в Сирии. Я была рада, что осталась в Ираке. Что бы ни случилось, я думала, что смогу выжить, если останусь в своей стране.
Я не могла заставить себя посмотреть на свое отражение. Я подозревала, что уже не узнаю девушку в зеркале.
В автобусе я быстро прошла назад и села у окна, где, как мне казалось, Абу Батату или другому боевику будет труднее ко мне приставать. Было странно видеть яркий солнечный свет после нескольких дней, проведенных за занавесками или в ночных поездках из одного города в другой. Автобус ехал по улицам Мосула, и поначалу они казались обычными и похожими на улицы города Синджара; люди шли в магазины или отводили детей в школу. Но, в отличие от Синджара, здесь было полно боевиков «Исламского государства». Они стояли на блокпостах, патрулировали улицы, сидели в грузовиках или просто ходили по занятому городу, покупали фрукты и разговаривали с местными жителями. Все женщины были одеты в черные абайи с никабами[3]. ИГИЛ запрещало женщинам выходить из дома без сопровождения и с непокрытым лицом, так что они передвигались по городу, словно невидимки.
Мы сидели смирно, испуганные. Я благодарила Бога, что осталась с Катрин, Нисрин, Джилан и Роджиан. Их присутствие придавало мне силы, чтобы не сойти с ума. Не всем так повезло. Одну девушку разлучили со всеми, кого она знала в Кочо, и она постоянно плакала.
– У всех, кроме меня, кто-то есть, – жаловалась она.
Нам хотелось утешить ее, но ни у кого не хватило на это духу.
Ближе к десяти утра автобус остановился у двухэтажного зеленого дома, по размерам немного меньше первого, и нас затолкали внутрь. На втором этаже одна из комнат уже была очищена от пожитков обитавшего тут семейства, хотя Библия на полке и крест на стене говорили о том, что здесь жили христиане. Вместе с нами привезли девушек из Тель-Узейра, которые здесь уже были, и они сели вместе. Вдоль стен валялись матрасы, а маленькие окна были либо закрашены, либо закрыты плотными одеялами, превращавшими дневной яркий свет в полумрак. Резко пахло чистящим средством, той самой синей флуоресцентной пастой, которой женщины в Кочо чистили кухни и ванные.
В комнату вошел боевик, чтобы проверить, закрыты ли окна и не выглядывает ли кто-нибудь из них. Увидев Библию и крест, он пробормотал что-то себе под нос, подобрал пластиковый ящик, швырнул их в него, и вынес ящик из комнаты.
По пути он крикнул нам, чтобы мы приняли душ.
– Вы что, езидки, всегда так воняете? – спросил он с преувеличенной гримасой отвращения.
Я вспомнила, как Сауд, вернувшись из Курдистана, рассказывал, что там смеялись над езидами и говорили про их дурной запах – и как это меня сильно сердило. Но сейчас я надеялась, что от нас и вправду воняет. Запах служил нам оружием, защищавшим от мужчин вроде Абу Батата. Мне хотелось вызывать в боевиках отвращение своей вонью – после многочасового сидения в душных автобусах многих из нас вырвало – чтобы они к нам не прикасались. «А ну, смойте с себя всю грязь! Мы не хотим, чтобы от вас смердило», – требовали они. Мы подчинились, вымыв лица и руки над раковиной, но не хотели снимать одежду и раздеваться так близко от мужчин.
После того как боевик ушел, некоторые девушки стали перешептываться и показывать
