Я рассказываю суду все подробности того, что он с ней сделал, и молю Бога, чтобы после поражения ИГИЛ Салвана взяли в плен живым.
Той ночью, когда мечты о правосудии казались пустыми фантазиями, Салван с Роджиан вышли в сад вслед за мной и Хаджи Салманом. Нас преследовали крики с рынка рабынь, эхом раздававшиеся по всему городу. Я подумала о семьях, живущих на этих улицах. Как они ужинают вместе за столом? Как укладывают спать детей? Они же должны слышать, что творится в этом доме. ИГИЛ запретило телевидение и музыку, которые могли бы заглушить наши крики. Может, они хотят слышать, как мы страдаем, чтобы убедиться в силе нового «Исламского государства»? И что они думают о будущем, когда иракская армия и курдские отряды отвоюют Мосул? Надеются ли они, что ИГИЛ их защитит? Эти мысли заставляли меня содрогаться.
Потом мы сели в автомобиль – мы с Роджиан на задние сиденья, мужчины на передние – и поехали прочь от дома.
– Мы едем ко мне, – произнес Хаджи Салман в свой сотовый телефон. – Там должно быть восемь девушек. Избавьтесь от них.
Машина остановилась у большого зала, похожего на тот, в каком проводятся свадьбы, с двойными дверями в окружении колонн. В целом это походило на мечеть. Внутри было около трех сотен боевиков, и все они молились. Когда мы вошли, никто не обратил на нас внимания. Я встала у двери, а Хаджи Салман взял две пары сандалий с большой стойки и протянул нам. Это были мужские кожаные сандалии, в них было трудно ходить, и они были нам велики, но обувь у нас отобрали в том доме, и теперь мы ходили босиком. Проходя мимо молящихся мужчин к заднему выходу, мы старались не споткнуться.
Салван ждал у другой машины, и стало ясно, что сейчас нас с Роджиан разлучат. Мы держались за руки и умоляли оставить нас вместе, но ни Салван, ни Хаджи Салман не стали нас слушать. Салван схватил Роджиан за плечи и оторвал от меня. Она выглядела такой молодой и хрупкой. Мы выкрикивали имена друг друга, но все было напрасно. Роджиан скрылась в машине с Салваном, и я осталась одна с Хаджи Салманом. У меня было чувство, что я прямо сейчас умру от горя.
Нас с Хаджи Салманом ждали в небольшом белом автомобиле водитель и молодой охранник по имени Мортеджа. Когда я села рядом с Мортеджей, он посмотрел на меня так, будто собирался ощупать, как на рынке рабынь, если бы поблизости не было Хаджи Салмана. Я прижалась к окну, стараясь сидеть от него как можно дальше.
К тому времени узкие темные улицы почти опустели, и их освещало лишь несколько фонарей, подключенных к шумным генераторам. Мы ехали минут двадцать в молчании, в полнейшей темноте, как будто в толще воды, а потом остановились.
– Выходи из машины, Надия, – приказал Хаджи Салман и грубовато повел меня под локоть к воротам в сад. Я почти сразу поняла, что мы вернулись к первому дому, к центру «Исламского государства», в котором девушек разделяли на группы для отправки за границу.
– Вы хотите отправить меня в Сирию? – спросила я как можно вежливее, но Хаджи Салман не ответил.
Из дома доносились женские крики, и через несколько минут боевики вытолкали из передней двери восемь девушек в абайях с никабами. Они повернулись и посмотрели на меня. Может, они узнали меня. Может, это были Нисрин и Катрин, слишком испуганные, чтобы говорить. В любом случае их лица были скрыты никабами, а потом их посадили в мини-автобус. Дверцы его захлопнулись, и он уехал.
Охранник провел меня в пустую комнату. Я больше не видела и не слышала других девушек, но, как и в других домах ИГИЛ, на полу валялись платки и одежда. От их документов осталась кучка пепла. Частично сохранилось только удостоверение личности одной девушки из Кочо; оно торчало из пепла, словно крохотное растение.
Игиловцы не удосужились очистить дом от вещей его прежних хозяев, и повсюду виднелись напоминания об их былой жизни, по которым, вероятно, они тосковали, где бы сейчас ни находились. В одной комнате, посвященной занятиям спортом, на стенах висели фотографии мальчика; судя по ним, старший сын семейства увлекался тяжелой атлетикой. В другой комнате стоял бильярдный стол. Но печальнее всего выглядела детская комната, в которой до сих пор валялись игрушки и яркие разноцветные одеяла.
– Кому раньше принадлежал этот дом? – спросила я Хаджи Салмана, когда он вернулся.
– Одному шииту. Судье, – ответил он.
– И что с ним стало?
Я надеялась, что ему с семьей удалось сбежать и теперь они в безопасности в курдских районах. Пусть они и не езиды, но мне было их очень жалко. ИГИЛ отобрало у них все, как и у жителей Кочо.
– Отправился в ад, – ответил Хажди Салман, и я больше не задавала вопросов.
Потом он ушел принимать душ, а когда вернулся, то на нем была та же самая одежда, что и раньше. Я чувствовала легкий запах пота с мылом и аромат духов. Он закрыл за собой дверь и сел на матрас рядом со мной.
– У меня месячные, – быстро пробормотала я, запинаясь, и отвернулась, но он ничего не сказал на это.
– Откуда ты? – спросил он, пододвигаясь ближе.
– Из Кочо.
В тот момент я боялась того, что случится со мной дальше, и почти не думала о доме, о семье или о чем-то еще. Мне стало больно от самого названия моей деревни. Оно пробуждало воспоминания о доме и о близких; ярче всего вспыхнула картина, как мать лежит с непокрытой головой на моих коленях, когда мы ждали в Солахе.
– Езиды неверные, ты же знаешь, – продолжил Хаджи Салман, говоря тихо, почти шепотом, но в его тоне не было никакой мягкости. – Бог хочет, чтобы мы вас обратили, а если вы отказываетесь, то мы можем делать с вами, что захотим.
Помолчав немного, он спросил:
– Что произошло с твоей семьей?
– Почти все сбежали, – солгала я. – Схватили только троих.
– Я поехал в Синджар третьего августа, когда все это началось, – сказал он, откидываясь на кровати, словно мы делились воспоминаниями о чем-то приятном. – По дороге я увидел троих езидов в полицейской форме. Они
