– Вот подлецы! – вмешались слушатели, придя в ярость от этой давней низости вельранцев. – Ну, и что дальше?
– Что дальше? – продолжал Крикун. – А вот что: лонжевернцы вернулись к себе, пошли к старикам, и к кюре, и к тем, у кого было добро и кто был вроде как сейчас в Муниципальном совете. И рассказали им, что видели, и что нюхали, и что сказали вельранцы… Когда женщины узнали, что случилось, они ну реветь и орать. Они говорили, что всё пропало и что все скоро помрут. Тогда старики решили, что надо валить в Безансон, что ли, или еще куда, точно не знаю, к большим шишкам, судьям, там, или губернатору. Дело было срочное, поэтому сразу сколотилась большая банда, и было решено, чтобы в Шазалан пришли лонжевернцы и вельранцы – потолковать. Вельранцы говорят: «Судари-господа, пастбище не наше, клянемся перед Господом Богом и Девой Марией, которая всех нас святая покровительница. Пастбище лонжевернское, им и закапывать скотину». А лонжевернцы говорят: «Уж не прогневайтесь, судари-господа, это неправда, они лгуны! Доказательство – то, что они пасут там свой скот круглый год, да еще и вырубают лес». Большие шишки сильно растерялись. И все же, раз дело так дурно пахло и пора было с ним кончать, они рассудили на месте и говорят: «Раз так, раз вельранцы клянутся, что владение им не принадлежит, скотину закопают лонжевернцы…» Тут вельранцы расхохотались, потому что, сами понимаете, она же смердела, эта корова! И эти прекрасные господа к ней даже не приближались… «Однако, – добавили большие шишки, – раз они ее закопают, то лес и пастбище навсегда перейдут к лонжевернцам. Раз вельранцы не хотят…» Тут уж вельранцы стали смеяться принужденно, потому что это им… не понравилось, но они поклялись, они ведь плевали на землю и не могли отречься от своей клятвы перед кюре и этими господами. Лонжевернцы тянули жребий, чтобы решить, кто закопает корову, и за это предъявили свои права на лес. Только вот, едва корову закопали и люди перестали бояться сухотки, вельранцы заявили, что лес всегда принадлежал им и они не хотят, чтобы лонжевернцы вырубали его. Эти ничтожества, у которых не хватило смелости закопать свою тухлятину, называли наших стариков ворами и трупоедами. Они вызвали Лонжеверн в суд, он длился долго-долго, и они потратили кучу монет; но проиграли в Боме, проиграли в Безансоне, проиграли в Дижоне, проиграли в Париже. Вроде они положили лет сто, чтобы с этим покончить. И их дико злило, что лонжевернцы вырубают лес прямо у них под носом; при каждом ударе топора вельранцы обзывали их похитителями дров; только наши старики не позволяли им распускать языки. У них были крепкие кулаки, так что они набрасывались на них и давали им жару! Да еще какого жару! На всех ярмарках в Верселе, в Боме, в Санси, в Бельэрбе, в Мэше, стоило им пропустить стаканчик, как они сцеплялись и – бам! – лупили друг друга, пока кровь не начинала литься, как моча у писающей коровы. А они были не простаки, уж они-то драться умели. И вот уже двести лет, а может, даже триста лет ни один лонжевернец не женился на вельранке и ни разу вельранец не пришел на праздник в Лонжеверн. Но в воскресенье во время приходского праздника они регулярно встречались. И всегда приходили толпами: все мужчины Лонжеверна и все мужчины Вельрана. Сперва они бродили по округе, чтобы проветриться. Потом заходили в кабаки и начинали пить, чтобы «взбодриться». Потом, когда народ видел, что они пьянеют, все по-быстрому сваливали и прятались. И обязательно случалась драка. Лонжевернцы проникали в заведение, где гуляли вельранцы, сбрасывали свои куртки и рубахи – и пошло-поехало! Столы, скамьи, стулья, стаканы, бутылки – всё тряслось, плясало, летало в воздухе, гудело. В одном углу раздавали удары: бам – там, бам – здесь. То кулаками, то ногами, то табуретками или бутылками. Вскоре всё было переломано, свечи падали и гасли. Драка продолжалась и в темноте, люди катались по черепкам бутылок и осколкам стаканов, кровь лилась как вино. И когда ничего уже не было видно, ну совсем ничего, когда двое или трое молили о пощаде, все, кто еще мог шевелиться, сваливали. Каждый раз оставалась парочка жмуриков, кто-то лишался глаза, у кого-то были сломаны руки, вывихнуты ноги, расквашен нос, оторваны уши. Но никогда, за все сто лет или даже больше, не могли узнать, кто порешил, хотя после каждого престольного праздника был всегда хоть один убитый. Если же покойников не было, старики говорили: «Плоховато мы попраздновали…» Это были настоящие мужики; и все ходили на бой, молодые вместе со старыми. Хорошее было время… Потом уже дрались только новобранцы, в день жеребьевки и в день сбора совета по пересмотру дел. А теперь… теперь только мы и остались, чтобы защищать честь Лонжеверна. До чего грустно думать об этом!
В голубоватом дыму сигар из клематиса глаза сверкали, как угли в очаге. Рассказчик взволнованно продолжал:
– И это еще не всё. Самое прекрасное и забавное в этой истории – паломничество к Святой Деве Рангельской… Рангель… ну, вы знаете, это часовня неподалеку от Бома, за лесом Водривилье. Помните, мы ходили туда в прошлом году с кюре и старой Полин, там еще было полно майских жуков. Мы стряхивали их с себя и сажали на сутану попа и чепец старухи. Так что они оба целиком были украшены насекомыми, которые расправляли крылышки, чтобы испробовать их, и время от времени с жужжанием улетали. Было страшно забавно. Да, друзья мои, так вот… Однажды, в давние времена, когда трава уже была готова для покоса и уборки, все лонжевернцы: мужчины, женщины и дети – под предводительством кюре отправились в паломничество к Святой Деве Рангельской, чтобы молить Святую Деву о солнечной погоде для хорошего сена. К несчастью, в тот же самый день вельранский кюре тоже решил отвести свою пасту – вроде так говорят?
– Нет, стадо[42], – поправил его Курносый.
– Ну да, пусть стадо, – продолжал Крикун, – к той же самой Святой Деве, потому что в наших краях не такая уж тьма святых дев со всеми этими причастиями и прочей хренью. Так вот этим-то как раз хотелось дождя для своей
