Все страшно закричали, стали толкаться, чтобы лучше видеть, и вскоре уже послышались чудовищные проклятия.
– Черт возьми, ну дела! Как это возможно?
– Свиньи поганые!
– Кто же это мог сделать?
– А казна?
– Нет ничего! – вопил Гранжибюс.
– А наша крыша, наши мечи, наша лейка, наши картинки, кровать, зеркало, стол!
– Метла!
– Это вельранцы!
– Точно! Кто же еще?
– Узнаем, – рискнул воскликнуть Бакайе, чтобы тоже что-нибудь сказать.
Вслед за командиром все вошли вовнутрь. Только Курносый и Крикун, мрачные и молчаливые, остались снаружи с палками в руках, чтобы охранять вход, точно херувимы на пороге потерянного рая.
Большой Лебрак дал солдатам поплакать, посетовать и повыть, как чующие смерть собаки. Словно раздавленный горем, он сел в глубине хижины на землю, возле камней, где прежде находилась казна, и, обхватив голову руками, сделал вид, что предался отчаянию.
Никто и не думал выходить: все кричали, угрозы сыпались одна за другой. Потом шумное возбуждение немного поутихло, и громкий и бесплодный гнев уступил место унынию, вызванному безнадежным разором.
Курносый и Крикун по-прежнему охраняли дверь.
Наконец Лебрак поднял голову и выпрямился. Все увидели его опустошенное лицо с искаженными чертами.
– Не может быть, – прорычал он, – что вельранцы сделали это сами. Нет, этого не может быть. Как бы им удалось найти хижину, если бы кто-то не указал им, где она?! Это невозможно, им кто-то сказал! Среди нас предатель!
Высказанное им обвинение прозвучало в полной тишине, как удар хлыста над растерявшимся стадом.
Глаза расширились и заморгали. Повисла еще более тяжелая тишина.
– Предатель! – далеким слабым эхом откликнулось несколько голосов, словно это было чудовищно и невозможно.
– Да! Предатель! – снова прогремел Лебрак. – Предатель, и я знаю, кто это.
– Он здесь, – выкрикнул Крикун, точно злой ангел, потрясая своей рогатиной.
– Посмотрите внимательно, и вы увидите его, этого предателя! – подхватил Лебрак, не сводя с Бакайе своих волчьих глаз.
– Это неправда, неправда! – бормотал хромой. Он краснел, бледнел, зеленел, дрожал перед этим безмолвным обвинением, как целая роща осин. У него подкашивались ноги.
– Видите, он сам себя выдал, предатель! Предатель – это Бакайе! Вон он, видите?
– Ах ты, иуда! – прорычал страшно взволнованный Гамбетт, а содрогающийся от ярости Гранжибюс схватил его, точно клещами, за плечо и стал трясти как грушу.
– Это неправда, неправда! – снова запротестовал Бакайе. – Когда я им мог сказать, я их не вижу, этих вельранцев, и даже не знаю их!
– Заткнись, врун! – прервал командир. – Мы всё знаем. В четверг хижина была целехонька, ее разгромили в пятницу, потому что вчера она уже была такая. Давайте, скажите ему вы, те, кто вчера приходил сюда вместе со мной.
– Клянемся! – хором сказали Курносый, Тентен и Крикун, подняв предварительно смоченную слюной правую руку и плюнув на землю, как требовала торжественная клятва.
– Ты заговоришь, негодяй, или я тебя задушу, слышишь! Ты признаешься, кому сказал в четверг, когда возвращался из Бома! Ты в четверг продал своих братьев!
Жестокий удар напомнил ошеломленному Бакайе о его ужасном положении.
– Да нет же, это неправда! – продолжал он отрицать. – Я вообще уйду, раз так.
– Не уйдешь, – проворчал Крикун, поднимая свою палку.
– Трусы! Все вы трусы! – отвечал Бакайе.
– Гнида! Висельник! – взревел Курносый. – Предал нас, помог нас обворовать, да еще оскорбляет!
– Свяжите его! – холодно приказал Лебрак. И прежде чем его команда была исполнена, схватил пленника и надавал ему крепких оплеух. – Крикун, – продолжил он серьезным тоном, – вот ты у нас знаешь историю Франции; расскажи-ка нам, как в добрые старые времена виновных заставляли признаться в их преступлениях?
– Им поджаривали пальцы на ногах.
– Так снимите с предателя башмаки и разожгите костер!
Бакайе стал отбиваться.
– Да зря ты стараешься, – предупредил командир. – От нас не уйдешь. Будешь признаваться, негодяй?
Густой белый дым уже поднимался над кучей мха и сухих листьев.
– Да, – в ужасе согласился несчастный, – да!
И хромой, по-прежнему связанный тесемками и свернутыми жгутом носовыми платками, стоя посреди угрожающего и разъяренного круга лонжевернских воинов, слово за слово признался, что и вправду возвращался из Бома вместе с вельранским Боге-Двуколкой и его отцом и что они с отцом зашли к тем распить по стаканчику вина и водки. И что он, опьянев, вовсе не желая сделать плохое, случайно проговорился, где находится хижина лонжевернцев.
– Не надо вешать нам лапшу на уши, – прервал его Крикун. – Я прекрасно видел, с какой рожей ты вернулся из Бома. И когда мы шли сюда, мы тоже всё видели. Ты знал! И всё из-за того, что ты злишься, потому что Тави любит Курносого. И она права, что ей на тебя плевать! Но разве тебя кто-нибудь обидел после того, что было в пятницу? Может, тебе хотя бы не разрешали прийти и драться с нами? Так почему же ты мстишь так гадко? Нет тебе прощения!
– Вот! – припечатал Лебрак. – Затяните узлы. Будем его судить.
Наступила полная тишина.
Курносый и Крикун, два зловещих тюремщика, по-прежнему загораживали выход. Все кулаки потянулись к Бакайе. Поняв, что сострадания от тюремщиков ждать не приходится, и ощущая, что настал час смертной казни, он в отчаянии попытался брыкаться, отбиваться и кусаться.
Но Гамбетт и братья Жибюсы, взявшие на себя роль надзирателей, были парни крепкие и коренастые, попробуй с такими справиться! Тем более что гнев, безумный гнев, от которого у них даже уши покраснели, удвоил их силы.
Сжатые в железных тисках запястья Бакайе посинели, в мгновение ока ноги хромого были связаны еще крепче, и его, как кучу тряпья, швырнули в середину хижины, прямо под отверстие в проломленной крыше, такой прочной, что, несмотря на все их усилия, вельранцы смогли продырявить ее только в одном месте.
Первым, на правах командира, заговорил Лебрак.
– Хижина, – сказал он, – пропала. Враги знают наш тайник. Придется начинать сначала. Но это ничего; главное – пропала казна, задета наша честь. Честь мы отстоим, всем известно, какие у нас кулаки, но казна… Казна стоила не меньше ста су! Бакайе, – строго продолжал он, – ты сообщник воров, ты вор, ты украл у нас сто су. У тебя есть экю в пять фунтов, чтобы вернуть нам?
Вопрос был риторический, и Лебрак это знал. У кого же могут быть собственные сто су? Про которые не знают родители, которые эти самые родители не могут в любой момент по праву прибрать к рукам? Ни у кого!
– У меня есть три су, – простонал Бакайе.
– Засунь себе знаешь куда эти твои три су! – прорычал Гамбетт.
– Господа! – продолжал Лебрак. – Перед нами предатель, и сейчас мы будем судить и беспощадно казнить его.
– Без ненависти и без страха, – вставил Крикун, припомнивший обрывки фраз из урока о гражданских правах и обязанностях.
– Он признал, что виновен, но признал не добровольно, а потому что нам известно о его преступлении. Так какую казнь мы ему назначим?
– Прирезать его! – проревели десять голосов.
– Повесить! – взвыли десять других.
– Кастрировать! –
