— Где же она была все это время?
— В лагере близ Эрфурта. Так вот, слушайте! Стоит она, значит, у магазина, а я ее и не вижу. Прохожу мимо, а она меня окликает: «Отто! Ты меня не узнаешь?» — Бэтхер помолчал и окинул взглядом казарму. — Но послушайте, друзья, как узнать женщину, если она похудела на сорок кило!
— В каком же это лагере она была?
— Не знаю. Во «Втором лесном», кажется. Могу спросить. Да слушайте же наконец! Гляжу я на нее и говорю: «Альма, неужели это ты?» «Я, — отвечает.
— Отто, я будто чувствовала, что у тебя отпуск, вот и приехала!» А я все гляжу на нее и молчу. Понимаете, была она женщина здоровенная, чисто ломовая лошадь, а теперь стоит передо мной худая такая, чуть ли не вдвое тоньше прежнего, пятьдесят кило, прямо скелет ходячий, платье на ней, как на вешалке, ну жердь, форменная жердь!
Бэтхер запыхтел.
— Какого же она роста? — с интересом спросил Фельдман.
— А?
— Какого роста твоя жена?
— Примерно метр шестьдесят. А что?
— Значит, у нее теперь нормальный вес.
— Нормальный? Да ты что, спятил? — Бэтхер уставился на Фельдмана. — Только не для меня. Ведь это же щепка! Плевал я на ваш нормальный вес! Я хочу получить свою жену обратно такой, какой она была, дородной, — на спине хоть орехи коли, а то вместо зада две жалкие фасолины. За что же я кровь проливал! За них, что ли?
— Ты проливал кровь за нашего обожаемого фюрера и за наше дорогое отечество, а не за убойный вес твоей супруги, — сказал Рейтер. — После трех лет фронта пора бы уж знать.
— Убойный вес? Да кто говорит об убойном весе? — Бэтхер переводил злой и беспомощный взгляд с одного на другого. — Это был живой вес! А со всем прочим можете идти к…
— Стоп! — Рейтер предостерегающе поднял руку. — Думай, что хочешь, но помалкивай! И будь еще доволен, что твоя жена жива!
— Я и так доволен! А разве не могла она быть живой и такой же упитанной и гладкой, как прежде?
— Послушай, Бэтхер! — сказал Фельдман. — Ведь ее можно снова откормить.
— Да? А чем? Теми крохами, которые по карточкам выдают?
— Постарайся купить ей что-нибудь из-под полы.
— Вам-то легко говорить да советовать, — с горечью отозвался Бэтхер. — А у меня всего три дня осталось. Ну как я за эти три дня успею ее откормить? Да купайся она в рыбьем жире и ешь по семи раз на дню, так и то самое большее один-два килограмма нагонит, а что это для нее! Эх, друзья, плохо мое дело!
— Вот так-так! У тебя же есть еще твоя толстая хозяйка для жирности.
— В том-то и беда. Ведь я думал, как вернется жена, я про хозяйку и думать забуду. Я же человек семейный, не юбочник какой-нибудь. И вот теперь хозяйка мне больше по вкусу.
— Да ты, оказывается, чертовски легкомысленный субъект, — вставил Рейтер.
— Нет, я не легкомысленный, я слишком глубоко все переживаю, вот в чем мое горе. А мог бы, кажется, быть доволен. Вам этого не понять, дикари вы этакие!
Бэтхер подошел к своему шкафчику и уложил оставшиеся вещи в ранец.
— А ты хоть знаешь, где будешь жить с женой? — спросил Гребер. — Или у тебя квартира уцелела?
— Какое там уцелела! Ясно, разбомбили! Да уж лучше я перебьюсь как-нибудь в развалинах, а здесь ни одного дня не останусь. Все несчастье в том, что жена мне разонравилась. Я ее, понятно, люблю, на то мы муж и жена, но она мне больше не нравится такая, как теперь. Ну не могу, и все! Что мне делать? И она это, конечно, чувствует.
— А много ли тебе до конца отпуска осталось?
— Три дня.
— И ты не можешь эти последние деньки… ну, притвориться, что ли?
— Приятель, — спокойно ответил Бэтхер, — женщина в постели, пожалуй, и может притвориться. А мужчина нет. Поверь мне, лучше бы я уехал, не повидав ее. А то мы оба только мучаемся.
Он взял свои вещи и ушел.
Рейтер посмотрел ему вслед. Затем обернулся к Греберу:
— А ты что думаешь делать?
— Пойду сейчас в запасной батальон. Выясню на всякий случай, не нужно ли каких еще бумажек.
Рейтер осклабился.
— Неудача твоего приятеля Бэтхера не пугает тебя, а?
— Нет. Меня пугает совсем другое.
— Обстановка тяжелая, — сказал писарь, когда Гребер пришел в запасной батальон. — Тяжелая обстановка на фронте. А ты знаешь, что делают при ураганном огне?
— Бегут в укрытие, — ответил Гребер. — Ребенок это знает. Да мне-то что! У меня отпуск.
— Это ты только воображаешь, что у тебя отпуск, — поправил его писарь.
— А что дашь, если я покажу один приказ, сегодня только получен?
— Тогда будет видно.
Гребер достал из кармана пачку сигарет и положил на стол. Он почувствовал, как у него засосало пол ложечкой.
— Обстановочка, — повторил писарь. — Большие потери. Срочно требуются пополнения. Все отпускники, у которых нет уважительных причин, должны быть немедленно отправлены в свою часть. Дошло?
— Да. Как это понимать — уважительные причины?
— Ну, смерть кого-нибудь из близких, неотложные семейные дела, тяжелая болезнь…
Писарь взял сигареты.
— Итак, исчезни и не показывайся, здесь. Если тебя не найдут, то не смогут и отправить назад. Избегай казармы, как чумы. Спрячься где-нибудь, пока не кончится отпуск. И тогда доложишься. Чем ты рискуешь? Своевременно не сообщил о перемене адреса? Все равно ты едешь на фронт, и баста.
— Я женюсь, — сказал Гребер. — Это уважительная причина?
— Ты женишься?
— Да. Потому и пришел. Хочу узнать, нужны мне, креме солдатской книжки, другие документы?
— Женитьба! Может, это и уважительная причина. Может быть, повторяю. — Писарь закурил сигарету. — Да, пожалуй, это уважительная причина. Но зачем искушать судьбу? Особых справок тебе как фронтовику не требуется. А в случае чего приходи ко мне, сделаю все шито-крыто, комар носу не подточит. Есть у тебя приличная одежда? В этом тряпье ты ведь не можешь жениться.
— А здесь не обменяют?
— Иди к каптенармусу, — сказал писарь. — Растолкуй ему, что женишься. Скажи, я послал тебя. Найдутся у тебя лишние сигареты?
— Нет. Но я постараюсь раздобыть еще пачку.
— Не для меня. Для фельдфебеля.
— Посмотрим. Ты не знаешь, при бракосочетании с фронтовиком невесте нужны какие-нибудь дополнительные бумаги?
— Понятия не имею. Но думаю, что нет. Ведь это все делается на скорую руку. — Писарь взглянул на часы. — Топай прямо на склад. Фельдфебель сейчас там.
Гребер направился во флигель. Склад находился на чердаке. У толстяка фельдфебеля глаза были разные. Один почти неестественно синевато-лилового цвета, как фиалка, другой светло-карий.
— Чего уставился? — крикнул он. — Стеклянного глаза не видел, что ли?
— Видел. Но почему же у него цвет совсем другой?
— Да это не мой, болван ты этакий, — фельдфебель постучал по синему, сияющему глазу. — Одолжил вчера у приятеля. Мой, карий, выпал. Эти штучки очень хрупкие. Их надо бы делать из целлулоида.
— Тогда они были бы огнеопасны.
Фельдфебель поглядел на Гребера. Рассмотрел его ордена
