Бухер взял хлеб и направился к забору, отделявшему их от женского лагеря. Теперь пелена приподнялась над землей, очистив полосу в человеческий рост. Возникла призрачная картина, словно безголовые мусульмане, спотыкаясь, направляются в сортир. Некоторое время спустя появилась Рут. И ее головы не было видно.
— Нагнись, — прошептал Бухер.
Оба присели на корточки. Бухер бросил ей хлеб через забор. Он подумал, стоит ли сказать о том, что для нее было мясо. Решил, что не стоит.
— Рут, я верю, что мы вырвемся отсюда…
Она не могла ничего ответить. Рот был забит хлебом. Широко раскрытыми глазами она смотрела на него.
— Теперь я в это твердо верю, — сказал Бухер. Он не знал, почему вдруг в это уверовал. В какой-то степени это было связано с Пятьсот девятым и с тем, что тот сказал. Он побрел назад к бараку. Пятьсот девятый крепко спал. Его лицо почти касалось головы Вестгофа. Лица обоих были в кровоподтеках, и Бухер с большим трудом мог различить, кто из них еще дышит. Он не стал будить Пятьсот девятого, зная, что тот целых два дня здесь около барака ждал Левинского. Ночь была не очень холодная, но Бухер снял куртки с Вестгофа и двух других мертвецов и прикрыл ими Пятьсот девятого.
Глава 9
Следующий налет авиации повторился два дня спустя. Сирены завыли в восемь вечера. Вскоре стали падать первые бомбы. Они падали стремительно, как ливень, а взрывы лишь немного заглушали огонь зениток. И только к концу заговорили орудия большого калибра.
«Меллерн цайтунг» больше не выходила. Она горела. Станки плавились. Рулоны бумаги полыхали в черном небе. Здание медленно разваливалось.
«Сто тысяч марок, — подумал Нойбауэр. — Сгорают принадлежащие мне сто тысяч марок. Сто тысяч марок! Даже не представлял себе, что так легко может гореть так много денег. Вот сволочи! Если бы я знал, вложил бы деньги в какой-нибудь рудник. Но рудники тоже горят. Их тоже бомбят. Тут тоже нет никакой уверенности. Судя по сообщениям, Рурская область лежит в руинах. Где еще можно себя чувствовать в безопасности?»
Его форма была серой от сажи. Глаза покраснели от дыма. От принадлежавшей ему табачной лавки остались только развалины. Еще вчера золотое дно, а сегодня— груда пепла. Вот вам еще тридцать, а может, даже сорок тысяч марок. За один вечер можно было потерять столько денег. Ну, а что же партия? Сейчас каждому было только до себя! Страхование? Страховые компании разорились бы, если бы стали оплачивать все, что разрушено за один только вечер. К тому же он все застраховал по минимуму. Неуместная бережливость. Да и не было уверенности, распространяется ли страхование на ущерб, вызванный бомбардировками. Всегда говорили, что великая компенсация начнется после войны, после победы. Противнику придется за все заплатить. Только получишь ли чего? Да и ждать, наверно, придется долго, а затевать что-то новое — теперь уже слишком поздно. Да и к чему все это? Чья очередь гореть завтра?
Он пристально рассматривал черные лопнувшие стены лавки. Сгорели и сигары «Дойче вахт», пять тысяч сигар. Ну да ладно. Ничего не поделаешь. Тогда какой смысл было доносить на штурмфюрера Фрейберга? Из чувства долга? Да ерунда это все. Какое там чувство долга! Вот вам оно — горит. И сгорает. И вместе с ним сто тридцать тысяч марок. Еще один такой пожар, несколько бомб в торговый дом Йозефа Бланка, в сад и в дом, где он живет — такое может случиться уже завтра, — и он окажется в том же положении, с которого начинал. Или в еще худшем. Сейчас он уже в возрасте и не в лучшей форме. И вот беззвучно и неожиданно им завладело то, что уже подкарауливало его, прячась по углам. Он отгонял это, не подпускал до тех пор, пока его собственность, его капитал оставались незыблемыми. Сомнения, страх, которые до недавнего времени уравновешивались более сильным антистрахом, вдруг вырвались из своих клеток и уставились на него. Усевшись на развалинах его табачной лавки, они прыгали по руинам, оставшимся от здания редакции его газеты, с ухмылкой разглядывали Нойбауэра и грозили будущему. Его толстая красная шея взмокла, он неуверенно сделал шаг назад, на какое-то мгновение его взгляд уперся в пустоту. Он знал — и тем не менее не хотел себе признаться в том, что выиграть войну было уже невозможно.
— Нет, — проговорил он громко. — Нет, нет… должен еще… фюрер… чудо… несмотря ни на что… конечно.
Он осмотрелся. Рядом никого не было. Даже тушить пожар было некому.
Зельма Нойбауэр наконец-то замолчала. Ее лицо распухло, шелковый французский халат хранил многочисленные следы выплаканных слез, ее толстые ладони дрожали.
— Этой ночью они больше не прилетят, — сказал Нойбауэр не очень убедительно. — Весь город горит. Что тут еще бомбить?
— Твой дом, твой торговый дом. Твой сад. Они ведь еще стоят, а?
Нойбауэр преодолел раздражение и неожиданный страх из-за того, что это действительно может случиться.
— Вздор! Для этого они больше не прилетят.
— А другие дома. Другие магазины. Другие фабрики. Их еще предостаточно.
— Зельма…
Она прервала его.
— Можешь говорить, что хочешь! Я доберусь до тебя там, наверху! — Ее лицо снова покраснело. — Я поднимусь к тебе в лагерь, даже если придется спать в бараке у заключенных! Здесь в городе я не останусь! В этой крысоловке! Я не хочу погибнуть! Тебе, разумеется, все равно, лишь бы ты был в безопасности. Подальше от пуль! Как всегда! Расхлебывать-то нам! Ты всегда был такой!
Нойбауэр обиженно посмотрел на нее.
— Таким я никогда не был. И ты это знаешь! Посмотри на свои платья! Туфли! Халаты! Все из Парижа! Кто это тебе привез? Я! А кружева? Тончайшие кружева из Бельгии. Я купил их для тебя. А шуба? А меховая накидка? Я ее привез из Варшавы. Загляни в свой подвал. А твой дом! Выходит, я неплохо о тебе позаботился!
— Ты забыл еще одну вещь. Гроб! Сейчас ты его быстро не достанешь. Завтра утром гробы подорожают. Их все равно почти нет во всей Германии. Но тебе ведь сделают один гроб в твоем лагере, там, наверху! На это у тебя хватит людей.
— Ах, вот как! Значит, так ты мне благодарна! За все, чем я рисковал. Так ты отблагодарила!
Зельма не слушала.
— Я не хочу сгореть! Не хочу, чтобы меня разорвало на части! — Она повернулась к дочери. — Фрейя! Ты слышишь своего отца? Своего родного отца! Единственное, чего мы хотим, это спать ночью в его доме там, наверху. Больше ничего. Чтобы спасти нашу жизнь. А он отказывает
