— Тихо, Зельма!
— «Тихо, Зельма!» Ты слышишь, Фрейя? Тихо! Смирно! Умереть без крика. «Тихо, Зельма!» — это все, что он знает!
— Пятьдесят тысяч человек точно в таком же положении, — устало проговорил Нойбауэр. — Все…
— Пятьдесят тысяч человек меня совершенно не интересуют. И этим пятидесяти тысячам абсолютно все равно, если я буду подыхать. Поэтому прибереги свою статистику для партийных речей.
— Мой Бог…
— Бог! Где он? Вы его прогнали! И не вспоминай его…
«Почему не дать ей пощечину? — подумал Нойбауэр. — Почему я сразу почувствовал в себе такую усталость? Надо бы ей хорошенько врезать! Показать характер! А ну-ка поэнергичнее! Потеряно сто тридцать тысяч марок! А тут эта визгливая баба! А ну засучить рукава! Да! Спасать! Но что? Что спасать? Куда?»
Он сел в кресло — тончайшей работы гобеленовое кресло восемнадцатого века из дома графини Ламбер. Для него это было лишь богатой на вид мебелью. Поэтому несколько лет назад он купил его вместе с другими вещами у одного приехавшего из Парижа майора.
— Принеси мне бутылку пива, Фрейя.
— Принеси ему бутылку шампанского, Фрейя! Пусть выпьет, прежде чем взлетит на воздух! Пах! Пах! Стреляйте пробками! Победы положено обмывать!
— Будет тебе, Зельма…
Дочь вышла на кухню. Жена выпрямилась.
— Ну так — да или нет? Сегодня вечером мы придем к тебе туда наверх или нет?
Нойбауэр посмотрел на свои сапоги. Они все были в пепле. В пепле из ста тридцати тысяч марок.
— Там будут всякие разговоры. Нельзя сказать, что это запрещено, но у нас прежде такого не было. Станут говорить, мол, получил преимущество перед другими, которые вынуждены оставаться здесь внизу. У нас ведь важные военные предприятия.
Кое-что соответствовало действительности. Но подлинной причиной его отказа было желание оставаться одному. Там, наверху, у него была своя, как он говорил, частная жизнь. Газеты, коньяк, а иногда женщина, которая была на тридцать килограммов легче Зельмы. Эта женщина внимательно слушала его, когда он говорил, восхищалась им как мыслителем, мужчиной и нежным кавалером. В общем-то невинное удовольствие, столь необходимое расслабление после борьбы за существование.
— Пусть говорят, что хотят! — заявила Зельма. — Твой долг — заботиться о семье!
— Об этом можно будет поговорить позже. Сейчас мне надо в бюро партии. Посмотрю, что там решают. Может, уже готовятся к размещению в деревнях людей, тех, что потеряли свои квартиры. Но может быть, и вы…
— Никакого «может быть»! Если я останусь в городе, буду с ума сходить и кричать, кричать…
Фрейя принесла пива. Оно не было холодным. Нойбауэр попробовал, внутренне собрался и встал.
— Значит, да или нет? — спросила Зельма.
— Вот вернусь, тогда поговорим. Мне надо выяснить, каковы последние указания.
— Ну, так да или нет?
Нойбауэр увидел, что Фрейя кивает за спиной у матери, делая ему знак, чтобы тот пока согласился.
— Хорошо, да, — проговорил он, раздосадованный. Зельма открыла рот. Напряжение вышло из нее, как газ из баллона. Она во весь рост плюхнулась на софу, составлявшую гарнитур с креслом восемнадцатого века. Как-то сразу она превратилась в комок мягкой плоти, сотрясаемой рыданиями: «Я не хочу умереть… не хочу… со всеми нашими красивыми вещами… не сейчас…»
Над ее растрепанными волосами равнодушно, с иронической улыбкой смотрели в никуда пастухи и пастушки с гобелена восемнадцатого века.
Нойбауэр смотрел на нее с отвращением. Ей было проще: она кричала и выла, но кого интересовало, что он переживал? Ему пришлось все проглотить. Демонстрировать уверенность, как морской утес. Сто тридцать тысяч марок. Про это она его даже не спросила.
— Хорошенько последи за нею, — сказал он Фрейе и ушел.
В саду за домом стояли двое русских заключенных. Они продолжали работать, хотя было уже темно. Несколько дней назад так приказал Нойбауэр. Он велел им быстро перекопать кусок земли, где хотел посадить тюльпаны. А кроме того, еще петрушку, майоран, базилик и другую зелень. Он любил травы для салата и для соусов. Это было несколько дней назад. Казалось, целая вечность. Теперь он мог здесь посадить сгоревшие сигары, а еще расплавленный свинец из типографии.
Заключенные склонились над своими лопатами, когда увидели приближающегося Нойбауэра.
— Ну, чего уставились? — спросил он. Вдруг его прямо затрясло от гнева. Старший ответил что-то по-русски.
— Чего уставились, я сказал! Ты чего глазеешь, большевистская свинья! Наглая такая! Наверно, радуешься, что разрушена частная собственность честных граждан, а?
Русский только молчал.
— А ну за работу, псы ленивые!
Русские его не понимали. Они пристально смотрели на него, стараясь понять, что он имел в виду. Нойбауэр замахнулся и ударил одного из них в живот. Русский упал и очень медленно поднялся. Опираясь на свою лопату, он сначала выпрямился и потом уже взял ее в руки. Нойбауэр увидел его глаза и руки, охватившие лопату. Страх, как ножевая рана в живот, заставил его схватиться за револьвер.
— Негодяй! Оказывать сопротивление, да?
Он ударил его рукояткой револьвера между глаз. Русский повалился на землю и больше не поднялся. Нойбауэр напряженно задышал.
— Я мог бы тебя расстрелять, — засопел он. — Сопротивление оказывать! Лопату хотел поднять, чтобы ударить! Люди здесь порядочные, вот что! Другой бы его уже пристрелил! — Он посмотрел на охранника, стоявшего рядом навытяжку. — Вы видели, как он хотел поднять лопату?
— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер.
— Ну да ладно. А ну-ка, плесните ему воды в морду. Нойбауэр бросил взгляд на второго русского. Тот копал, низко наклонившись над лопатой. Лицо его было каким-то бесчувственным. На соседнем участке, как безумная, лаяла собака. Там на ветру развевалось белье. Нойбауэр почувствовал, что у него пересохло во рту. Он вышел из сада. Руки тряслись. «Что случилось? — подумал он. — Что это — страх? Я его не испытываю, нет, только не я! Перед каким-то придурковатым русским. Нет. Тогда перед кем? Что со мной? Да ничего! Просто слишком много во мне порядочности, вот и все. Вебер, тот подверг бы парня медленной смерти. Дитц пристрелил бы его на месте. Но это не для меня. Я слишком сентиментален, вот в чем моя ошибка. Это моя ошибка во всем. В том числе и с Зельмой».
Машина ждала его снаружи. Нойбауэр расправил плечи.
— К новому дому партии, Альфред. Дорога туда свободна?
— Если только в объезд города.
— Хорошо. Поехали вокруг.
Машина развернулась. Нойбауэр посмотрел на шофера.
— Что-нибудь случилось, Альфред?
— Мать у меня погибла.
Нойбауэр как-то неуютно заерзал. Вот ведь как! Сто тридцать тысяч марок, вопли Зельмы, а сейчас еще говорить слова утешения.
— Мои соболезнования, Альфред, — произнес он скупо и по-военному, словно исполняя формальность. — Сволочи! Убийцы женщин и детей.
— Мы их тоже бомбили, — сказал Альфред, глядя перед собой на дорогу. — Вначале. Я был при этом. В Варшаве, Роттердаме и Ковентри. До того, как получил ранение и был комиссован.
Нойбауэр удивленно посмотрел на него. Что сегодня
