— Запишите анкетные данные, — приказал он писарю, сидевшему за столом.
Щуплый, прыщавый писарь чем-то напоминал селедку.
— Имя и фамилия? — спросил он неожиданно низким голосом.
— Людвиг Керн.
— Когда и где родились?
— Тридцатого ноября тысяча девятьсот четырнадцатого года в Дрездене.
— Значит, немец.
— Нет. Я без подданства. Лишен гражданства.
Оберкомиссар покосился на него:
— И это в двадцать один год? Что же вы натворили?
— Ничего. Меня лишили прав гражданства заодно с моим отцом. Я тогда был несовершеннолетним.
— А отца за что?
Керн помолчал с минуту. Год жизни в эмиграции научил его взвешивать в официальных инстанциях каждое слово.
— По ложному доносу о политической неблагонадежности, — сказал он наконец.
— Еврей? — спросил писарь.
— Отец еврей, мать не еврейка.
— Ясно!
Оберкомиссар стряхнул пепел своей сигареты на пол.
— Почему же вы не остались в Германии?
— У нас отняли паспорта и выслали. Останься мы, нас посадили бы в тюрьму. И тогда мы решили: уж если сидеть, то лучше в любой другой стране, лишь бы не в Германии.
Оберкомиссар сухо усмехнулся:
— Могу себе представить. Как же вы перешли границу, не имея паспорта?
— На чешской границе в то время требовалось только предъявить простой бланк для прописки. Он у нас еще был. В Чехословакии с таким документом можно было прожить три дня.
— А потом что?
— Нам разрешили остаться на три месяца. Затем пришлось уехать.
— Как давно вы в Австрии?
— Три месяца.
— Почему не явились в полицию?
— Потому что тогда меня бы немедленно выслали.
— Но-но! — Оберкомиссар хлопнул ладонью по подлокотнику кресла. — Откуда вам это так точно известно?
Керн утаил, что, когда впервые вместе с родителями перешел австрийскую границу, все они немедленно явились в полицию. В тот же день их заставили пересечь границу в обратном направлении. Прибыв в Австрию вторично, они в полицию уже не пошли.
— А разве это неправда? — спросил он.
— Не вам тут задавать вопросы! Ваше дело отвечать! — грубо ответил писарь.
— А где теперь ваши родители! — спросил оберкомиссар.
— Мать в Венгрии. Она венгерка по происхождению, и ей разрешили там проживать. Отца арестовали и выслали, когда меня не было в гостинице. Где он теперь — не знаю.
— Ваша профессия?
— Я был студентом.
— На что вы жили?
— У меня есть немного денег.
— Сколько?
— При себе — двенадцать шиллингов. Остальное у знакомых.
У Керна было только двенадцать шиллингов. Он заработал их, продавая мыло, духи и туалетную воду. Но признайся он в этом, его бы обвинили еще и в недозволенной коммерции.
Оберкомиссар поднялся и зевнул.
— Ну что, всех допросили?
— Еще один остался внизу, — сказал писарь.
— Вечно одно и то же. Шуму много, а толку мало. — Оберкомиссар покосился на офицера. — Все они нелегально прибыли в Австрию. На коммунистический заговор как будто не похоже. Кто написал донос?
— Тоже владелец ночлежки. Только у него полно клопов, — сказал писарь. — Видимо, зависть к конкуренту.
Оберкомиссар рассмеялся. Вдруг он заметил, что Керн все еще не ушел.
— Отведите его вниз. Вы, конечно, знаете, что вам полагается: две недели ареста и высылка. — Он снова зевнул. — Пойду-ка в трактир да спрошу себе гуляш и пиво.
На сей раз Керна привели в камеру поменьше. Кроме него там находилось еще пять арестованных, в том числе поляк, с которым он ночевал в одной комнате. Через пятнадцать минут привели Штайнера. Он сел рядом с Керном.
— Ты в первый раз за решеткой, малыш?
Керн кивнул.
— Ну и как? Чувствуешь себя убийцей?
Керн скривил губы.
— Примерно. Ведь я в тюрьме, а у меня остались детские представления о тюрьмах.
— Это еще не тюрьма, — наставительно заметил Штайнер. — Это называется — «под стражей». Тюрьма будет потом.
— А ты уже сидел?
— Да. В первый раз люди обычно волнуются. Потом перестают. Особенно зимой. По крайней мере дни проходят спокойно. Человек без паспорта все равно что труп в отпуске. Ему в пору покончить с собой. Больше ничего не остается.
— А за границей даже и с паспортом не разрешают работать. Нигде.
— Конечно, не разрешают. Паспорт дает эмигранту только одно право: помереть с голоду. Но помереть спокойно, а не в бегах. Это уже немало.
Керн уставился неподвижным взглядом в угол.
Штайнер хлопнул его по плечу:
— Не унывай, малыш! Зато тебе выпало великое счастье жить в двадцатом столетии — в век культуры, прогресса и человечности.
— А есть здесь вообще-то дают? — спросил невысокий лысый человек, сидевший на койке в углу. — Хоть бы кофе принесли.
— А вы позвоните кельнеру, — ответил ему Штайнер. — Пусть принесет меню. У них тут огромное разнообразие блюд. Черная икра, разумеется, вдоволь, сколько душе угодно.
— Насчет еды здесь очень плохо, — сказал поляк.
— А вот и наш Иисус Христос! — Штайнер с интересом посмотрел на поляка. — Ты профессиональный арестант?
— Очень плохо, — повторил поляк. — И так мало…
— О Господи! — проговорил лысый в углу. — А у меня в чемодане осталась жареная курица. Когда же они нас наконец выпустят?
— Через две недели, — заметил Штайнер. — Это обычное наказание для эмигрантов, у которых нет паспортов. Иисус Христос, я правильно говорю? Ты ведь знаешь эти дела!
— Две недели, — подтвердил поляк. — Или еще больше. Кушать дают очень мало. Очень плохо. Жидкий суп.
— Вот черт подери! Курица тем временем сгниет. — Лысый застонал. — Первая курочка за два года. Копил, откладывал гроши. Думал, съем сегодня в обед.
— Подавите свои страдания до вечера, — посоветовал Штайнер. — Тогда вы сможете предположить, что уже съели свою курицу. Вам станет намного легче.
— Что?! Что за ерунда? — Лысый явно расстроился. — И это по-вашему одно и то же? Вы просто болтун! Ведь все равно выходит, что я ее не съем. Кроме того, я мог оставить себе ножку на завтрак.
— Тогда дождитесь утра.
— Меня бы это не очень огорчило, — вмешался поляк. — Никогда не ем кур.
— Конечно, тебя бы это не огорчило! Ведь у тебя в чемодане никакой жареной курицы нет, — проворчал мужчина в углу.
— Даже если бы и была, все равно! Никогда их не ем! Терпеть не могу курятину. Меня от нее тошнит! — Поляк разглаживал бороду и казался очень довольным. — Совсем бы не огорчился. Подумаешь, курица.
— Вот заладил! Да тебя ведь никто и не спрашивает! — с досадой воскликнул лысый.
— Хоть ты мне сейчас подай курицу… Не притронусь к ней! — торжествующе объявил поляк.
— Господи ты Боже мой! Видали такое! — Обладатель курицы в чемодане горестно прижал ладони к глазам.
— Раз у него водятся жареные куры, значит, с ним
