Он подошел к окну и выглянул наружу. На площадке, освещенной карбидными лампами, рабочие завертывали в серую мешковину карусельных лебедей, лошадок и жирафов. Животные беспорядочно лежали или стояли на земле, словно внезапно упавшая бомба разрушила их дружную, райскую жизнь. В одной из снятых гондол сидели два рабочих и пили пиво из бутылок. Свои фуражки и пиджаки они повесили на рога белого оленя, прислоненного к большому ящику. Широко расставив ноги, олень застыл в вечном прыжке…
— Пойдем, — послышался голос Лило за его спиной, — ужин готов. Я напекла тебе пирожков.
Штайнер обернулся и взял ее за плечи.
— Ужин, — сказал он. — Пирожки. Для нас, бездомных чертей, поужинать вдвоем — это уже нечто вроде домашнего уюта, я сказал бы даже — родины. Ты не находишь?
— Есть еще и другое, только ты не знаешь. — Она немного помолчала. — Не знаешь потому, что не умеешь плакать и не понимаешь, что значит грустить вдвоем.
— Да, этого не знаю, — согласился Штайнер. — Но мы с тобой не так уж часто грустили, Лило.
— Это ты не грустил. Ведь ты — или дикий, или равнодушный, или смешливый, или храбрый, — кажется, ты это так называешь. Только все это не то.
— А что же это по-твоему, Лило?
— Это — боязнь отдаться чувству. Боязнь расплакаться. Боязнь не быть мужчиной. В России мужчины умели плакать и все же оставаться мужчинами и быть храбрыми. А твое сердце никогда не растворилось в чем-то без остатка.
— Да, это правда, — сказал Штайнер.
— Чего ты ждешь?
— Не знаю. Да и не хочу знать.
Лило внимательно смотрела на него.
— Пойдем есть, — сказала она после паузы. — Я дам тебе в дорогу хлеб и соль, как в России, и благословлю тебя, прежде чем уйдешь. Ведь ты и беспокойство, и неподвижность. Может, сам когда-нибудь посмеешься над этим.
— Не посмеюсь.
Она поставила миску с пирожками на стол.
— Садись рядом, Лило.
Она отрицательно покачала головой:
— Поешь сегодня один. Я буду подавать тебе. Ведь это твой последний ужин.
Лило не присела к столу. Она положила Штайнеру пирожков, принесла хлеб, мясо и огурцы, смотрела, как он ел, и молча приготовила чай. Неслышными широкими шагами расхаживала по маленькому фургону, словно пантера, давно уже привыкшая к слишком тесной клетке. Узкими руками цвета бронзы она нарезала ему мясо. Ее собранное лицо было непроницаемым, и Штайнеру казалось, будто перед ним какой-то оживший библейский персонаж.
Он встал и взял свою кладь. С тех пор как у него завелся паспорт, он сменил рюкзак на чемодан. Открыв дверь фургона, медленно спустился по ступенькам и поставил чемодан на землю. Затем вернулся обратно.
Лило стояла у стола. В глазах ее была какая-то слепая пустота, точно она ничего не видит и уже пребывает в полном одиночестве. Штайнер подошел к ней.
— Лило…
Она вздрогнула. Выражение ее глаз изменилось.
— Трудно уходить, — сказал он.
Она кивнула и обняла его одной рукой.
— Без тебя я буду совсем одинока.
— Куда ты пойдешь отсюда?
— Еще не знаю.
— В Австрии тебе ничто не грозит. Даже если сюда придут немцы.
— Да, это так.
Она серьезно посмотрела на него. Ее глубоко посаженные глаза блестели.
— Жаль, Лило, — пробормотал Штайнер.
— Жаль.
— Знаешь почему?
— Знаю, и ты это знаешь…
Они все еще смотрели друг на друга в упор.
— Странно, — сказал Штайнер. — Ведь в общем-то нас разделяет только какое-то время, какой-то кусок жизни, когда мы не были вместе. Все остальное у нас есть.
— Нас разделяет все, Штайнер, — мягко ответила Лило. — Вся наша жизнь…
Приложив ладони к его щекам, она сказала несколько слов по-русски. Потом дала ему ломоть хлеба и немного соли.
— Съешь его в дороге — чтоб твой хлеб на чужбине не был горек. А теперь иди.
Штайнер хотел поцеловать Лило, но не решился.
— Иди! — тихо сказала она. — Иди…
Он пошел лесом и вскоре оглянулся. Городок увеселений и аттракционов потонул в ночи, и не было вокруг ничего, кроме огромной темноты, в которой светился четырехугольник далекой распахнутой двери и виднелся маленький силуэт женщины. Она не махала ему вслед.
Глава 15
Через две недели Керн вновь предстал перед судом. Толстый судья с лицом круглым, как яблоко, озабоченно смотрел на него.
— Господин Керн, я должен сообщить вам неприятную новость…
Керн напряженно выпрямился. Пусть дадут месяц, подумал он, лишь бы не больше месяца! Бер как-нибудь добьется, чтобы в течение этого срока Рут оставалась в больнице.
— Верховный суд отклонил апелляцию, поданную мною по вашему делу. Вы пробыли в Швейцарии слишком долго, и поэтому к вам уже нельзя применить инструкцию о чрезвычайном положении. И потом эта история с жандармом, от которого вы сбежали. В общем, вас приговорили к четырнадцати суткам тюремного заключения.
— Еще к четырнадцати?
— Нет. Всего к четырнадцати. Предварительное заключение засчитывается полностью.
Керн глубоко вздохнул:
— Значит, сегодня меня выпустят?
— Да. Но помните: вы провели две недели не в предварительном заключении, а в тюрьме. И вся беда в том, что теперь у вас есть судимость.
— Это я как-нибудь переживу.
Судья удивленно взглянул на него:
— Все-таки было бы лучше, если бы ваше имя не фигурировало в картотеке осужденных. Но ничего не поделаешь.
— Меня выдворят сегодня?
— Да. Через Базель.
— Через Базель? В Германию? — Керн мгновенно оглянулся.
Он был готов тут же выпрыгнуть из окна и бежать. Ему рассказывали о нескольких случаях выдворения эмигрантов в Германию. В большинстве случаев это были беженцы, едва успевшие выбраться оттуда.
Окна были открыты, зал суда находился на первом этаже. В небе сверкало солнце. За окном колыхались ветви яблони, дальше виднелась изгородь. Перемахнуть через нее нетрудно, а там — за изгородью — свобода!
— Вас направят во Францию, не в Германию. Близ Базеля проходят две наши границы — немецкая и французская.
— Нельзя ли доставить меня к границе через Женеву?
— К сожалению, нельзя. Базель — ближайший пункт. У нас строгие указания. До Женевы намного дальше.
С минуту Керн молчал.
— Значит, меня перебросят во Францию? Это точно? — спросил он затем.
— Ручаюсь!
— А из тех, кто попадается вам без документов, вы никого не перебрасываете в Германию?
— Насколько мне известно, никого. Такое может случиться разве что в пограничных городах. Но и об этом я, кажется, ничего не слышал.
