Я набираю в грудь воздуха и рассказываю ей все.
* * *Через час мы прощаемся. Я чувствую, что с моих плеч свалился камень. Мне бы опасаться, но я спокойна. Элисон обнимает меня.
— Ты поступила правильно, поговорив со мной, — произносит она.
— Надеюсь, — отвечаю я.
Оказывается, у Элисон была связь с женатым мужчиной несколько лет назад.
— И я тоже не знала, — признается она. — Я ведь даже не любила его, хотя, поверь, когда дело доходит до общественного мнения, искренняя любовь играет тебе на руку. В моем случае это была просто череда глупых свиданий. Было увлекательно — потому что неправильно. Я повзрослела, поумнела и бросила его. Он придурок. И точка.
Очевидно, она пыталась заставить меня признаться, что Джеймс тоже был ублюдком.
Но я не могла.
— Ты же больше не сохнешь по нему, правда? — спрашивает она.
— Не для записи?
Она кивает. Я улыбаюсь:
— Хорошая попытка.
Я наблюдаю, как Элисон садится в такси — вот она, бомба, которой предстоит разорваться через несколько часов после ее возвращения в Англию, — и я чувствую себя… лучше. Спокойнее. Вытащив все это на поверхность, я смогла не только очиститься, но и убедить себя, что я не убийца. Я полюбила. Вот и все.
Телефон оживает сообщением от Макса:
Я здесь, если захочешь поговорить. М.
Я засовываю его обратно в карман. Мне не хочется останавливаться, и я спускаюсь вдоль реки по усаженной жасмином дорожке, на которой толпятся туристы с мороженым и камерами наперевес. Вид отсюда открывается восхитительный. Дуомо горит огнем — в куполе отражается огромный золотистый шар солнца, отливающий красной бронзой в кобальтово-голубом небе. Солнце понемногу угасает, передавая эстафету огням ресторанов и баров. Я пока не готова возвращаться в Барбароссу. Иду через мост в свое любимое место во Флоренции — вход в Уффици. Ее великолепный двор, наполненный мелодией скрипки, дает возможность укрыться от посторонних глаз. Сегодня вечером он гудит от приглушенных голосов, как будто тот, кто заговорит здесь вслух, нарушит его величие и изящество. Дуэт музыкантов настраивает инструменты на площади. Звук струн вибрирует в застывшем воздухе, подобно стрекозам, замершим в полете над гладью озера.
Рядом со мной парочка целуется, держась за руки. Я сижу, согнув колени и положив голову на руки, мои глаза закрыты. Музыка и атмосфера вокруг создают вокруг меня непроницаемый кокон. Я наслаждаюсь своей невидимостью, так как знаю: долго это не продлится. Никто не видит меня. Никто не знает моего имени. Может быть, мне стоит остаться здесь? Не возвращаться домой? Но потом я думаю о своем отце и его женщинах, которые покидали его, не попрощавшись. Я здесь уже месяц, связаться со мной непросто. Мои сестры могут не проявлять себя, потому что боятся признать: в месте, откуда они родом, произошла трагедия. Они не хотят напоминаний о ней — наших с папой лиц, маминых фотографий на каминной полке. Но я смирилась с этим. Я знаю об этом. Так что мое место там.
Я снова открываю глаза и вижу прямо перед собой его.
Я сажусь прямо. Сердце вырывается из груди. Этого не может быть.
Всего лишь фигура, спиной ко мне стоящая у стены. Но я бы узнала его где угодно. Такой знакомый затылок — я знаю все его выпуклости. Пальцы дрожат. Кое-как удается встать, сдвинуться с места. Я иду через площадь, и с каждым шагом увиденное становится более ясным и очевидным и в то же время невероятным.
Я уже близко, но он уходит, протискиваясь сквозь толпу, для которой он один из многих. Но не для меня. Я слежу за его головой, отделяя ее от множества других, в сумерках они все похожи, но для меня разница огромна. Несмотря на темноту, я угадываю волнующие черты его лица.
Этого не может быть. Но это он.
Я не могу произнести его имя. Я могла бы окликнуть его, знаю, что могла бы, но язык не слушается, и я не издаю ни звука. Мы ступаем на тротуар. Я отстаю на пару шагов. Он переходит улицу, а передо мной проносится машина. Я теряю его из виду. Вне себя от отчаяния, я продолжаю идти, вглядываясь в лица, но уже не вижу его.
И вдруг:
— Люси?
Поворачиваю голову. Он здесь. Шагнул в реальный мир из моих грез.
— Я предполагал, что это ты.
Глава двадцать девятая
Вивьен, Италия, 1984 годКартины привезли в замок прямо перед Рождеством.
— Почему их три? — спросила Вивьен, инстинктивно прикрыв ладонью свой семимесячный живот. — Я не позировала. Здесь должны быть только ваши с Изабеллой портреты.
Джио подошел, чтобы рассмотреть свертки. Хрустящая коричневая упаковка, перевязанная для надежности лентой. Бумагу украшала алая печать, по-итальянски предупреждающая: с этим хрупким предметом нужно быть осторожнее. Он осмотрел все три свертка перед тем, как выдвинуть вперед средний.
— Вот твой, — сказал он. — Это была идея Беллы.
Вивьен подошла. После того как история с позированием закончилась ничем, их отношения осложнились. Холодность печалила ее. Она надеялась, что ожидание малыша станет самым счастливым периодом в их жизни. Но слишком много боли было причинено, чересчур много сказано. Холодок пробежал по спине девушки, как только прозвучало имя Изабеллы. Но у нее не было ни сил, ни желания задавать вопросы. Характер Джио пугал ее, одновременно такой притягательный и отталкивающий. Хотелось убежать, но в то же время держаться рядом, покориться темной силе Джио, найти в ней защиту.
— Мы были готовы устроить тебе сеанс позже. — Он сделал рукой жест, предлагающий развернуть сверток. — Но у Беллы возникла идея получше. Она принесла твою фотографию. Художнику этого было достаточно для работы. Она настаивала именно на этом снимке.
Пальцы Вивьен замерли, не развернув упаковку до конца. Она понимала, что Джио находит жест Беллы примирительным, а саму Изабеллу — образцом великодушия. Его тон явно свидетельствовал о том, что он ждет от Вивьен высокой оценки этого благородного порыва, несмотря на все высказанные ею прежде обвинения. Возможно, в его представлении она должна была повернуться и сказать что-то вроде: «О, Джио, разве она не прелестна?» Но она не могла. Распаковывая картину, она уже знала, что Изабелла снова одержит победу.
