— Знаем мы таких! Иди вон со двора! Пока я тебя этим костылем не обиходил, как следует! — все больше распалялся дед. — Табачку ему! Ишь!
Его пламенную и яркую речь прервал выстрел, прозвучавший неожиданно и резко, словно материя треснула на платье пополам. Дети моментально бросились на улицу, сделав вид, что не расслышали предупреждение матери, доносящееся им в след.
Дед Федька уже стоял возле плетня, выглядывая на узкую улицу, поросшую с обеих сторон бурьяном. Рядом, чуть поодаль держался лысый мужик.
Возле дома Окуловых стоял мотоцикл с коляской. Возле него трое солдат в серо-зеленой немецкой форме. У одного из них на длинном поводке держалась собака, отчаянно залаявшая при излишне громком выстреле.
— Выходи, гад! — двери избы Окуловых распахнулись от тяжелого крепкого пинка. Через порог, кубарем, не удержавшись на ногах, полетел их младший сын. Голова разбита. Из нее течет кровь, заливая глаза. Позади них заревела в голос бабка Нинка, схватившись за голову. Следом за ней вышли Василий Полухин и какой-то офицер. В руках офицера был автомат, которым он напряженно водил из стороны в сторону, вот-вот готовый нажать на спуск.
— Да что же это делается, господи… — прорыдала бабка Нинка, бросаясь к сыну, но бургомистр сурово отстранил ее. Отшвырнув к плетню. Сейчас он был непохож на того перепуганного человека, которого селяне видели на площади. Теперь Васька был одет в новенький пиджак, чистую холщовую рубаху-косоворотку и выстиранную кепку. На плече у него висела повязка с надписью «КАПО», а в руках была винтовка, прикладом которой он и рассек лоб сыну Окуловых.
— Эх, ты, ядрена шишка, — ругнулся дед Федька и попытался открыть калитку, чтобы броситься соседям на помощь, но на его плечо легла мускулистая рука лысого, до этого наблюдавшего за этой сценой в полном молчании.
— Не стоит, Федор Алексеевич, — попросил он, — парня уже не спасти, а себя и семью свою погубите! — проговорил он, прикусив от злости нижнюю губу. Колька с Шуркой заметили, что ему самому хотелось вступиться за паренька, но чувство осторожности пересилило.
— Да я…Да он…Этот же Васька кум Петра — сына моего! Сволочь немецкая! Он же на коленях просил, не хотел, чтобы его ставили бургомистром! — заревел дед, стукая по плетню своим сучковатым костылем. — Уколов Степан все пытался поймать Ваську на краже колхозного имущества, а теперь мстит, значит…
— Не надо… — неизвестный рассудительный мужчина отодвинул деда подальше от плетня, чтобы его не было заметно с улицы. — Вот, чтобы такие, как ваш Васька Полухин не ушли от наказания. Когда наша власть вернется, я и хочу узнать сколько немцев у вас квартирует, где они располагаются, кто помогает им…Поверьте, никто от наказания не уйдет!
— А ты что же… — отдышался дед Федька. — народный мститель будешь?
— Почти… — оглядевшись по сторонам, лысый полез куда-то в нагрудный карман, долго там шарил, пока не выудил оттуда помятое и потертое удостоверение в красной обложке.
— Грамотный? — уточнил он, подавая его деду.
Федор Алексеевич скосил на него умные глаза и молча взял корочку. Полушепотом медленно прочитал.
— Начальник Валуйского управления НКВД майор Говоров Тарас Павлович…Интересно, ядрена шишка! Что ж твои тебя бросили тут? — усмехнулся он, отдавая удостоверение назад.
— А никто… — начала было Говоров, но его прервал отчаянный крик. Оба мужчины бросились к плетню, за которым сын Окуловых оттолкнул одного из немцев в сторону и побежал по улице, петляя из стороны в сторону, как заяц. Солдат, кажется, это абсолютно не расстроило. Они рассмеялись над своим поднимающимся из пыли товарищем, а потом один из них указал автоматом на Василя. Мол, давай, стреляй, докажи свою преданность. Полухин затоптался на месте, беспомощно оглядываясь по сторонам, будто ища в глазах немцев какую-то поддержку или намек на то, что это все нелепая шутка. У него вовсе не входило в планы убивать своего односельчанина на глазах у всей деревни. Но фашисты были настроены очень серьезно. Один из них подал ему автомат, забрав из рук Василя винтовку. Кивнул на бегущего по улицу Степана.
— Ком! Ком! — подбодрил он его кивком головы.
— Не выстрелит… — прошептал Колька, выглядывая из-за плетня.
— Ком! Ком! — улыбка медленно сползала с лица немца, уступая место злости. Еще чуть-чуть и солдат сам расстрелял Василя.
— Сейчас! — мокрая ладошка Шурки поплотнее обхватила руку брата.
Длинная тугая очередь разрезала тишину деревни. Степан Окулов неожиданно споткнулся, замер и кубарем полетел на землю. На его белой рубахе четко были видны пулевые отверстия.
— Гуд! — похвалил побледневшего Василя фашист, забирая у того из трясущихся рук автомат. Видимо, опасаясь, что от избытка переживаний, он может повернуть оружие и против них. Овчарка залаяла, бросаясь на Полухина.
— Сука… — прошептал дед Федор, побелевшими пальцами сжав плетень, так сильно, что толстая перекладина лопнула под его сильными руками.
— Вот таких мы и будем наказывать, — тихо проговорил Говоров, отходя обратно к завалинке. Ему совсем невыгодно было, чтобы кто-то еще заметил его в деревне, — меня не бросили, меня здесь оставили по приказу партии, Федор Алексеевич.
— И в чем же приказ? — спросил дед, присаживаясь рядом. Его старые, но все еще крепкие руки, тряслись от злости. Дрожащими пальцами он набил трубку и глубоко затянулся, закашлявшись. Потом разглядел замерших внуков и закричал, срывая злость на них за свою беспомощность. — А ну, брысь отсюда! Нечего слушать такие разговоры! Малы еще…А туда же…Сейчас, как хворостину возьму. Да как пройдусь по заднице.
Он сделал вид, что ищет какую-нибудь палку для наказания. Детей, как ветром сдуло с завалинке. Они точно знали, что дед шутить не любит, а если наказывает, то потом недельку-другую сидеть на мягком месте не то, что больно, а практически невозможно.
— И в чем приказ? — повторил свой вопрос дед, удостоверившись, что дверь в хатенку прикрыта, и ни Акулина, ни внуки их разговора слышать не могут. Мотоцикл за забором завелся и потарахтел по улице к приемной бургомистра, построенной на месте старой церкви, сожженной сразу после революции коммунистами.
— Не допустить, чтобы такие люди, как ваш Васька Полухин, спаслись от наказания. Собрать отряд и терзать немцев, заставлять бояться собственной тени! — горячо заверил деда Говоров, вытирая с высокого лба крупные капли пота.
— А кем
