— Ненавижу читать что бы то ни было о себе.
— Не лгите, мистер Крейг, — потеряла терпение Гейл.
— У вас на редкость оригинальная манера завоевывать доверие тех, кого пытаетесь интервьюировать, мисс, — проворчал он, но все же взял листочки и подошел к окну, где было светлее, поскольку последнее время читать без очков становилось все труднее.
— Если интервью купит «Плейбой», — размечталась девушка, — то, что вы сейчас держите в руке, станет чем-то вроде вступления, перед обычными вопросами и ответами.
Крейг подумал, что девушки из «Плейбоя» по крайней мере причесываются, перед тем как ввалиться к незнакомому человеку.
— Не возражаете, если я налью себе еще кофе? — спросила она.
— Ради Бога, — отозвался Крейг и под тихое звяканье фарфора стал читать.
«У широкой публики слово «продюсер», как правило, вызывает не слишком приятные ассоциации. Человек непосвященный обычно представляет кинопродюсера тучным, осанистым джентльменом иудейской национальности с неизменной сигарой в зубах, своеобразным лексиконом и отвратительным пристрастием к молоденьким старлеткам.
Для тех романтиков, которые находятся под влиянием идеализированного образа покойного Ирвинга Талберга, героя незаконченного романа Ф. Скотта Фицджеральда «Последний магнат», продюсер — гениальная, но таинственная фигура, нечто вроде великодушного Свенгали, полумага, полуполитика, странным образом напоминавшего самого Фрэнсиса Скотта Фицджеральда в самые знаменательные моменты его жизни.
Имидж театрального продюсера куда менее красочен. Его куда реже представляют евреем, да еще толстым, хотя и особого восхищения он не вызывает. Если он добивается успеха, ему завидуют как счастливчику, которому случайно попала в руки пьеса, прежде без толку валявшаяся на письменном столе, а после ему еще и повезло напасть на спонсора, который отстегивает на постановку кучу денег. Остается только ничтоже сумняшеся пожинать плоды в виде славы и богатства и карабкаться наверх, бессовестно эксплуатируя таланты актеров, чью работу продюсер чаще всего бездарно портит, пытаясь приспособить к требованиям бродвейского рынка.
Как ни странно, в родственной сфере, а именно в балете, слава достается тем, кто ее заслуживает. Дягилев, который, как известно, никогда не танцевал, не поставил ни одного па-де-де, ни разу не взял в руки кисть, чтобы нарисовать декорацию, снискал признание всего мира как гениальный новатор современного балета. И хотя Голдвин (еврей, худой как щепка, не курит), Занук (не еврей, стройный, курит сигары), Селзник (еврей, толстый, сигареты) и Понти (итальянец, полный, не курит), возможно, не те, которых журналы вроде «Комментари» и «Партизен ревью» называют культовыми фигурами в искусстве, которому они служат. Фильмы, которые они выпустили, отмечены отчетливым отпечатком их индивидуальности и оказали заметное воздействие на образ мыслей и жизненные позиции зрителей всего мира, что, вне всякого сомнения, доказывает: посвящая себя именно этой сфере деятельности, эти люди имели на своей стороне нечто большее чем всего лишь удачу, деньги или влиятельных родственников».
«Ничего не скажешь, — подумал Крейг, — слог у нее бойкий. И с грамматикой все в порядке. Должно быть, училась где-то». Однако раздражение, вызванное беспардонностью Гейл Маккиннон, так бесцеремонно ворвавшейся к нему сегодня утром, все еще не улеглось. Еще больше его бесило ощущение того, что он беспрекословно подчинится ей. Больше всего ему хотелось отбросить желтые странички и попросить Гейл убраться из номера. Но тщеславие его уже было задето, и, кроме того, не терпелось узнать, какое место в этом реестре героев занимает имя Джесса Крейга. Он с трудом удержался, чтобы не обернуться и не присмотреться к ней пристальнее. Нет, сначала он прочтет до конца.
«Все приведенное выше, — говорилось дальше, — как нельзя более верно по отношению к американскому театру. В двадцатых годах Лоренс Ленгнер и Терри Хелберн, основавшие театральную гильдию, открыли новые горизонты драмы, а в конце сороковых, занимаясь исключительно продюсерской деятельностью, преобразили наиболее американизированную из всех театральных форм — музыкальную комедию, поставив «Оклахому». Клерман, Страсберг и Кроуфорд — трио, возглавлявшее «Груп тиэтр», — иногда снисходили до того, чтобы ставить спектакли, однако прославились своим выбором весьма спорных, если не сказать — острых пьес, а также системой подготовки членов труппы к игре в ансамбле с другими актерами».
Да, ничего не скажешь, девочка не лжет. Она действительно подготовилась. Когда все это происходило, ее еще на свете не было.
Он поднял глаза:
— Могу я спросить вас кое о чем?
— Разумеется.
— Сколько вам лет?
— Двадцать два, — с вызовом бросила девушка. — А что, это имеет какое-то значение?
— Все всегда имеет значение, — кивнул он и с невольным уважением продолжал читать.
«Нетрудно вспомнить и другие, еще не забытые имена, но есть ли необходимость в дальнейших доказательствах? Почти всегда находился человек, кем бы он себя ни считал, принимавший на себя тяжелый труд открывателя талантов для фестивалей, на которых Эсхил соперничал с Софоклом. Именно Барбедж заботился о том, чтобы театр «Глобус» процветал в те далекие дни, когда Шекспир принес ему читать своего «Гамлета».
В этом длинном и почетном списке имя Джесса Крейга занимает не последнее место».
«Теперь держись, — подумал Крейг. — Мало не покажется».
«Джесс Крейг, — прочел он, — впервые привлек к себе внимание зрителей и прессы в 1946 году, когда ему исполнилось двадцать четыре года, представив широкой публике своего «Пехотинца» — одно из немногих правдивых драматических произведений о Второй мировой войне. В период с 1946 по 1965 год Крейг поставил еще десять пьес и двенадцать фильмов, значительная часть которых пользовалась кассовым успехом и получила одобрение самых взыскательных критиков. После 1965 года ни на сцене, ни на экране не появилось ни одной работы с его участием».
Тишину прорезал телефонный звонок.
— Простите, — вежливо пробормотал он, взяв трубку. — Крейг у телефона.
— Я разбудила тебя?
— Нет, — коротко бросил он, опасливо поглядывая на девушку. Та неловко скорчилась на стуле: жалкая, смехотворная фигурка в мешковатом свитере.
— Надеюсь, всю эту ужасную ночь ты упивался сладострастными снами, в которых я была главной героиней?
— Что-то не припомню.
— Скотина. Развлекаешься?
— Угу.
— Наглая скотина, — обиделась Констанс. — Ты один?
— Нет.
— Ага!
— Можно подумать, ты плохо меня знаешь.
— Так или иначе, свободно говорить ты не можешь.
— Не совсем. Ну, как Париж?
— Пекло. И французы, как всегда, невыносимы.
— Откуда ты звонишь?
— Из офиса.
Тоже мне, офис! Маленькая, тесная каморка на улице Марбеф, где вечно толпятся молодые люди и девушки, похожие скорее на потенциальных самоубийц, которые только что в одиночку пересекли на шлюпках Атлантический океан, а не прибыли сюда на теплоходах, грузовых судах и самолетах, чтобы отправиться в турпоездку по стране. Это и была ее работа — устраивать студенческие экскурсии. Любого посетителя моложе тридцати и в любом состоянии Констанс приветствовала с распростертыми объятиями, но, только уловив запашок «травки», поднималась из-за стола и, театрально указав на дверь, повелевала очистить комнату.
— Боишься, что кто-то подслушает? — спросил он. Констанс, терзаемая манией преследования, постоянно подозревала, что ее телефоны прослушиваются: французской налоговой службой, американским бюро по борьбе с наркотиками, отставными любовниками, занимавшими теплые местечки
