Гаррисон отпил вина. Рассказ о давних лишениях, похоже, вызвал у него жажду. Разыгрался и аппетит.
— Наконец полковник собрал их всех и заявил, что это надо прекратить. Мол, уверенность японцев в том, что они могут подкупить гуркхов, унижает их достоинство. Он сказал, что на поползновения японцев пора дать достойный ответ. И ответом должно стать убийство охранника. У всех на глазах. Орудием убийства выбрали лопату. Ее следовало заточить, а утром обрушить на голову охранника. — Гаррисон доел стейк, отодвинул тарелку. Мыслями он был в Азии. — Полковник вызвал добровольца. Гуркхи как один шагнули вперед, словно на параде. Полковник не колебался ни секунды. Указал на того, что стоял перед ним. Всю ночь тот большим камнем затачивал лопату. А утром шагнул к охраннику, который зачитывал перечень работ на день, и раскроил ему череп. Гуркха тут же пристрелили, потом обезглавили еще пятьдесят человек. Но японцы перестали предлагать гуркхам сигареты.
— Я рад, что та война закончилась, когда я был маленьким, — сказал Кэррол.
— Извините, — встала Розмари, — я на минуточку.
Женский туалет находился на втором этаже. По лестнице она поднималась осторожно, крепко держась за перила, и старалась не шататься. В туалете омыла холодной водой веки — но столь слабенькое средство не могло совладать с выпитыми виски и вином и пятью десятками обезглавленных гуркхов. Она подкрасила губы. Из зеркала на нее смотрело удивительно радостное лицо американской туристки, наслаждающейся и вечером, который она проводит в Париже, и компанией, в которой оказалась в этот вечер. Будь в ресторане дверь, через которую Розмари могла бы незаметно выскользнуть, она бы вернулась в отель.
— Брайан! — воскликнула она. — Брайан Армстид! — Так звали художника по интерьеру, которого убили в Ливорно. Он занимался йогой, а однажды, когда они случайно встретились на пляже в Саутгемптоне, она обратила внимание, что у него крепкое загорелое тело и очень маленькие ступни с ухоженными ногтями.
Свет за дверью женского туалета не горел, лестница куталась в темноте. Розмари осторожно двинулась к ней, ориентируясь на отсвет из ресторанного зала. Вскрикнула, когда чьи-то пальцы сомкнулись на ее запястье.
— Миссис Маклайн, — прошептал мужчина, — не бойтесь. Я хотел поговорить с вами наедине. — Молодой англичанин. Говорил он очень быстро, нервно. — Я заметил, что вы очень разволновались.
— Пожалуй, нет. — Она никак не могла вспомнить его имя. Роберт? Ральф? Нет. В этот вечер с именами просто беда. — Мне не впервой общаться со старыми вояками.
— Не следовало ему об этом рассказывать. — «Родни, ну конечно, его зовут Родни!» — Элдреду. А все потому, что вы — американцы. Вы и фотограф. Он в ужасе от того, что вы творите во Вьетнаме. Его комнаты увешаны самыми жуткими фотографиями, он их собирает. Потому-то и подружился с Кэрролом. Он очень мирный человек, наш Элдред, ему отвратительна сама мысль о войне. Но он слишком вежлив, чтобы осуждать вас открыто, он любит американцев, вот и рассказывает о той трагедии, которую пережил сам. Тем самым говоря: пожалуйста, остановите этот кошмар, разве мало того, что пережило человечество во время Второй мировой?
— Вьетнам? — переспросила Розмари. Глупый какой-то получался у них разговор, в темноте, у двери женского туалета, с взволнованным молодым мужчиной, который, судя по всему, боялся ее. — Я не имею никакого отношения к Вьетнаму.
— Разумеется, нет, — заверил ее Родни. — Но дело в том, что… вы — американка, видите ли… Элдред — удивительный человек, если ты его знаешь… и понимаешь.
То есть для этого надо быть гомиком, со злобой подумала она. Не так ли? Но тут Родни добавил:
— Вы позволите проводить вас, миссис Маклайн? Разумеется, когда вы соберетесь идти домой.
— Я не так уж и пьяна, — с достоинством ответила Розмари.
— Разумеется, нет. Простите меня, пожалуйста, если у вас сложилось впечатление, будто я подумал, что вы… вы ослепительно красивая женщина, миссис Маклайн.
При свете дня он бы такого не сказал! Ослепительно красивая. Троллоп[258] именно так и писал.
— Вы очень добры, Родни. — Она не согласилась, но и не отвергла его предложение. — А теперь нам лучше вернуться за столик.
— Разумеется, — тут же согласился англичанин. Взял ее за руку и повел к лестнице. Рука подрагивала.
Английское воспитание, подумала Розмари.
— Там был один сержант, которого мы звали Братец Железяка, — рассказывал Гаррисон. Он встал, когда Розмари садилась. Кэррол, типичный американец, лишь имитировал вставание. — Высокий для японца, — продолжил Гаррисон, вновь заняв свое место, — широкоплечий, мускулистый, с вечной сигаретой, прилепившейся к уголку рта. — Мы звали его Братец Железяка, потому что он раздобыл где-то клюшку для гольфа и не расставался с ней. Если ему что-то не нравилось, а такое происходило постоянно, он избивал ею заключенных. Братец Железяка, — повторил Гаррисон таким тоном, будто с японским сержантом его связывали самые теплые воспоминания. — Я вроде бы вызывал у него особое неудовольствие, хотя время от времени он забивал других людей до смерти. Но он не выделял их из общей массы. Все происходило спонтанно, во время обходов. Со мной было иначе. Всякий раз, увидев меня, он улыбался и говорил: «Так ты все еще жив?» Он говорил по-английски, этот Братец Железяка. И должно быть, услышал какую-то мою реплику, касающуюся его персоны, причем произошло это еще до того, как я понял, что он знает английский. А может, он по-своему истолковал мою улыбку. Короче, до потери сознания он избивал меня бессчетное число раз. Но так, чтобы я, не дай бог, не умер. Я понимал, какую он поставил перед собой цель. Ему хотелось, чтобы я покончил с собой. Такой исход принес бы ему огромное удовлетворение. А мне помогала жить мысль о том, что этого удовлетворения ему не видать, как своих ушей. Однако, если бы война продлилась еще месяц-другой, не уверен, что я сейчас сидел бы с вами за этим столиком. Как насчет еще одной бутылки вина? На посошок? — И Гаррисон подозвал единственного оставшегося в
