С южной стороны дома по стене застучал рыболовный сачок, оставшийся от хемуля, но Филифьонка не решилась выйти, чтобы положить его на землю.
Дом дрожал мелкой, едва ощутимой дрожью. Ветер задул иначе — теперь он набрасывался порывами, слышно было, как буря изготовилась к прыжку и скачкáми помчалась по морю.
С черепичной крыши сорвалась одна плитка и раскололась вдребезги о камни. Филифьонка вздрогнула, встала и быстро прошла в спальню. Но в спальне слишком просторно — вряд ли тут безопасно. Кладовка! Маленькая, укромная. Филифьонка схватила одеяло и бросилась в кухню. Ногой распахнула дверцу в кладовку и, тяжело дыша, захлопнула за собой. Звуки шторма сюда почти не долетали. К тому же в кладовке не было окон, только маленькое вентиляционное отверстие.
Филифьонка на ощупь пробралась вглубь, за мешок с картошкой, и, накрывшись одеялом, свернулась в клубок под полкой с вареньем.
Пока она сидела, её воображение стало рисовать собственный шторм, намного чернее и безудержнее того, что сотрясал её дом. Гребешки пены превратились в больших белых драконов, смерч с рёвом закрутил и поднял в воздух столб воды на горизонте — чёрный сверкающий столб, он мчался прямо к ней, всё ближе и ближе…
Бури в её воображении всегда были страшнее настоящих, всегда. И в глубине души Филифьонка немного гордилась своими катастрофами, которые были только её, и больше ничьи.
«Гафса — дура, — рассуждала она про себя. — Глупая дамочка, которая думает только о печенье и наволочках. И в цветах она тоже ничего не смыслит. Ей меня никогда не понять. Сейчас она сидит дома, уверенная, что со мной никогда ничего не случалось. А я каждый день переживаю конец света и всё же каждый день одеваюсь, раздеваюсь, ем, мою посуду и как ни в чём не бывало принимаю гостей!»
Филифьонка высунула нос из кладовки, строго поглядела в темноту и сказала:
— Я вам покажу.
Что бы это ни значило. Потом снова заползла под одеяло и заткнула уши.
Но дело шло к полуночи, а шторм всё усиливался. К часу ночи скорость ветра достигала сорока шести метров в секунду.
Около двух пополуночи ветер сорвал печную трубу. Половина упала перед домом, остальное обрушилось в дымоход. Через пролом в потолке виднелось тёмное ночное небо с большими быстрыми облаками. Потом буря ворвалась в дом, и тут уж ничего нельзя было разобрать: в воздухе кружилась зола из камина, трепыхались занавески и скатерти, носились семейные фотографии. Перепуганные безделушки ожили, повсюду раздавался шелест, дребезг и звон, двери хлопали, картины попа´дали на пол.
Филифьонка стояла посреди гостиной в развевающейся юбке, словно очнувшись ото сна, вид у неё был дикий. «Вот он, — взволнованно думала она. — Хаос. Наконец-то. Мне не нужно больше ждать».
Она сняла телефонную трубку, чтобы позвонить Гафсе и спокойно и торжествующе сказать нечто такое, что раз и навсегда поставит её на место.
Но телефонные провода оборвало ветром.
Филифьонка не слышала ничего, кроме бури и грохота осыпающейся черепицы. «Если я выйду на улицу, крышу сдует ветром и она упадёт мне на голову, — думала она. — Если спущусь в подвал, на меня рухнет весь дом. Впрочем, дом рухнет в любом случае».
Она схватила фарфоровую кошечку и крепко прижала к груди. В эту секунду ветер распахнул окно, и стекло тотчас разлетелось по полу. Дождь застучал по гарнитуру из красного дерева, а гипсовый хемуль упал со своего пьедестала и разбился.
Большая стеклянная люстра, доставшаяся Филифьонке от дяди, с грохотом обрушилась на пол. Филифьонка слышала, как кричат и стонут её вещи. Увидев в осколке разбитого зеркала своё бледное отражение, она не задумываясь бросилась к окну и выпрыгнула на улицу.
Филифьонка села на песок. Тёплый дождь поливал ей лицо, платье развевалось вокруг неё, как парус.
Она зажмурилась. Было ясно, что она находится в самом центре опасности и с этим ничего, ничего не поделаешь.
Шторм грохотал себе дальше, мерно и неумолимо. Но тревожные звуки исчезли — всё, что завывало, трещало, звенело, стучало и рвалось на части, осталось в доме. Опасность была там, а не снаружи.
Филифьонка осторожно вдохнула резкий запах водорослей и открыла глаза.
Темнота больше не была чёрной, как в гостиной.
Она увидела волны и свет маяка, медленно озарявший ночь. Луч проплыл мимо неё, скользнул над дюнами, затерялся вдали у горизонта, вернулся, и всё повторилось вновь: так, по кругу, по кругу, ровный свет вращался в ночи, пристально наблюдая за штормом.
«А ведь я ни разу в жизни не выходила на улицу ночью одна, — подумала Филифьонка. — Видела бы меня сейчас мама…»
Филифьонка поползла против ветра вниз, к берегу, подальше от дома хемуля. Фарфоровую кошечку она всё ещё крепко сжимала в руке — ей было спокойнее оттого, что можно хоть кого-то защитить. Море стало белым от пены. Гребешки волн срывались в воздух и, как дым, повисали над берегом. Во рту чувствовался вкус соли.
Позади раздавались грохот и звон — в доме что-то рушилось. Но Филифьонка не оглядывалась. Она залезла за большой камень и широко открытыми глазами уставилась в ночь. Озноб прошёл. Прошёл и страх. Для Филифьонки это было необычное ощущение, и она находила его восхитительно приятным. С чего ей вообще волноваться? Ведь катастрофа уже происходит.
Ближе к утру шторм утих, но Филифьонка этого и не заметила. Она размышляла о себе, о своих катастрофах, о своей мебели и о том, сможет ли она снова расставить всё по местам. Ведь буря сломала всего лишь печную трубу.
Однако Филифьонка чувствовала, что ничего важнее с ней ещё не случалось. Буря встряхнула её, перевернула всё вверх тормашками, и Филифьонка не знала, как ей обрести равновесие.
Старой Филифьонки больше нет, и вряд ли
