Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже

один. Вроде бы того, что у избы, убила сама хозяйка, а того, что на берегу, видно, только ранила, но тяжело, так что китаезы своего и добили. Лыхов после этого совсем озверел, ну, да это понятно почему. Несколько раз подбивал казаков в набег на правый берег, и те поначалу соглашались, а как поняли, что толку от тех китайских сел, что за Амуром, нет — ну что там, в самом деле, было взять, нищета сплошная, — стали отнекиваться да прикрываться тем, что то по хозяйству дел хватает, то тем, что у нас-де с Китаем мир заключен еще когда, то еще чем. Тогда Лыхов взялся все сам в одиночку делать. Нет, если там по обязанности воинской какой, в разъезд или в город по приказу — это он не отказывался, но все остальное время хозяйством не занимался, а пропадал за рекой. Все выискивал тех хунхузов и жену свою. Понятно, ничего не нашел. А через пару лет, получается, Борису с Глебом уже лет по семь было, на острове, что чуть ниже станицы, там постоянно ярмарку проводили, вот во время базарного дня, когда с нашей стороны торговцы приехали и с той стороны тоже, Лыхов прокрался пластуном в палатку самого богатого и знатного торговца — то ли мандарина китайского, то ли бонзы какого, — и всех, кто в той палатке был, в одиночку, как свиней, порезал. И что главное-то, после этого от охранников живым ушел. Вот, значит, какие дела. Китайский император потребовал от нашего губернатора выдать того казака, кто учинил такой разбой, ну а нашим властям, хоть те и знали, что этот мандарин убитый — главный у хунхузов, ничего не оставалось, как предупредить Лыхова, что его придут арестовывать. Ну а раз предупредили, то понятно, что к тому времени, когда за казаком пришли, того и след простыл. Куда он делся, никто не знает, а если и знали, так молчали так, как будто не было такого казака. Ага, значит, так: Лыхова нет, а детишек его, Бориса и Глеба, вместе с сестрой их Анной на воспитание взяло общество. То есть они продолжали жить в своем доме и хозяйство вели, как могли, а станичные им помогали, да за ними присматривали.

Братьям уже по пятнадцать или шестнадцать было, когда они выстолбили ключ, что по сию пору Лыховым зовут. В том ключе, значит, они сказали: «Золото», и они его мыть будут. Кому бы другому никогда бы не дали, а так сироты же, потому и разрешили. Ну вот, Лыховы взялись приносить золото и сдавать его на Жидке. Жидок — это внизу станицы, как раз у протоки. Там евреям общество разрешило поселиться, потому и называется Жидок. Ну, это так, к слову, значит, потому что золото то песком да самородками вовсе не оттуда было. На Лыховом ключе отродясь золота не было. Борис же с Глебом что удумали? Прознают, что китайские спиртоносы пошли на северные прииски, прикинут, когда те, после того как спирт на золото поменяют, будут возвращаться и какой тропой, так там и устроят засаду. Ну, и грабят. Может, и убивали кого, но то неизвестно, скорее всего, просто в воздух постреляют, потом соберут котомки, что китайцы побросают, и золото уже на Жидке продают, дескать, у себя на ключе намыли. Торговцы, понятное дело, знали и понимали, что к чему, золото оно же даже на вид разное бывает, то с белизной, то с зеленью, а есть ажно красное. И вот по этому виду можно сказать, откуда какое, с Уньи там, или с Гомона. Ну, да торговцам же, понимаешь сам, все едино — золото оно и есть. А братья так и не отпирались особо. А те, кто пытался их ущучить, так сами пожалели, с ними, с Лыховыми-то, связываться было себе дороже. Это они меж собой вроде грызлись, а как кто со стороны, так они вместе. Сестра же их Анна, говорят, к тому времени вошла в сок, и девка была знатная. Братья на нее ничего не жалели, то Борис подарков принесет, то Глеб. Короче, девки в станице краше не было. Сыновья казацкие к ней уже и так, и этак, с опаской, понятно, братья-то, говорю же, Лыховы, и на вечерках подходили, и сватов засылали. Братья вроде и не против, лыбятся знай себе, дескать, пусть сама решает, а она: «Нет», — и все тут. Вот такие, значит, дела. Поговаривать уже стали, что ей вообще мужики неинтересны и что те молодухи и бабы, что не против «поиграться», пока мужья на службе, к ней похаживают, особенно когда братьев дома нет. Так это или не так было, кто же теперь угадает, тем более что братья быстро говорунов осаживали. Нет, морду не били и не калечили, а просто баб пороли на пару. Ну, в смысле не ремнем, а в два хера. Причем, как говорят, бабам это даже нравилось. А потом разговоры про Анну сами прошли, потому как оказалось, что она брюхата. Как только стало заметно (летом, кстати), так сразу и прошли все эти разговоры. А потом Анна исчезла.

Понятно, что рожать куда-то отправилась. Но до того как исчезнуть, вроде бы она рассказала кому-то из баб, что ребенок, кто в ней, не от человека, а от зверя, что пришел по зиме к ней и посмотрел на нее. Что за зверь, как посмотрел — ничего не известно. Да и треп все это, где ж это видано, чтобы от одного звериного взгляда брюхатилось?! В любом случае Анну ждали и поговаривали, что это сын одного еврея и его китаянки с Анной полюбился, за это, дескать, его братья с Жидка вывезли и в Лыховом ключе кончили. Да только все это не так было.

Через год, как Анна исчезла, в конце лета братья принесли на Жидок золото. Среди песка и мелких самородков на жестяном прилавке торговца Пейзеля был тяжелый литой браслет совершенно необычного маслянистого оттенка. «Что это?» — спросил Пейзель. «Золото», — сказал Глеб. «Это я вижу. Я спрашиваю, что это за самородок такой?» — сказал Пейзель, обнюхивая металл. «Так ты берешь по весу или больше дашь за кольцо?» — осклабился Борис. «Нет-нет, что вы, я таки беру, сейчас взвесим», — засуетился еврей. А братья, глянув друг на друга радостно, как жеребцы, заржали. И, получив ассигнациями, отправились домой, попутно купив в лабазе ведро водки.

Вероятнее всего, в этот раз