Четырех измерений организационной антропологии хватает, чтобы описать индивидуальное лицо каждой культуры. Но если нельзя найти две культуры, абсолютно похожие друг на друга, то можно точно сказать, какие являются далекими друг от друга, а какие просто несовместимыми. В таблице 43 представлены характеристики культур шести стран – России, Португалии, США, Японии, Германии и Финляндии (заштрихованы признаки организационной культуры, отличные от российской). Конечно, оценки по шкалам Хофстеде огрублены, однако это дает возможность уловить сходство и различие национальных культур.
Организационная культура США, пожалуй, дальше всего от российской. Ориентированная на индивидуальное достижение, американская культура принципиально не коллективистская. Это культура независимых, самостоятельно перемещающихся на рынке, конкурирующих между собой профессионалов, ценящих индивидуальный успех, собственный профессиональный статус и перспективы карьерного роста. Лояльность организации (зависимость от нее или привязанность к ней), солидарность, потребность в установлении доверительных отношений с коллегами и руководителем – это не ценности американской организационной культуры.
Развитие в России рынка труда и в целом экономический рост совсем не обязательно приведут к возрастанию сходства с американской организационной культурой, хотя американские методы управления персоналом сегодня активно копируются российскими компаниями. Пожалуй, разумнее было бы следовать опыту скандинавских стран, которые нам ближе. Скажем, от организационной культуры Финляндии российские индексы отличаются только по шкале «коллективизма – индивидуализма». Напомним, что эта шкала, противоречивая и нелинейная, на самом деле отражает положение (самооценку) работника на рынке труда, различия между рынком, на котором господствует работодатель, и рынком, где господствующее положение занимает работник. Именно поэтому шкала ранжирует страны по уровню их экономического развития, по показателю доли ВВП на одного жителя страны. Конечно, длительное пребывание страны в условиях дефицита рабочих мест вырабатывает определенные культурные стереотипы поведения людей по отношению к работодателю, начальникам и коллегам. Поэтому измерение «коллективизм – индивидуализм» нужно рассматривать как культурное, а не только экономическое. Однако в условиях быстрого экономического роста и самооценка работников, и их поведение на рынке труда будет меняться. И тогда российская организационная культура вплотную приблизится к финской и культурам других скандинавских стран. Но не к американской.
Российская практика управления, сегодня старательно усваивающая чужие рецепты, возможно, со временем удивит мир новыми открытиями в этой области, основанными на знании национальных особенностей своей организационной культуры. Будем надеяться на это. Если этого не случится, впереди у нас тупик.
Вместо заключения.
Немного социального пессимизма
«Я жду главу Солнечногорского района Владимира Попова, – пишет в своих воспоминаниях с красноречивым названием “Вопреки абсурду” Леннарт Дальгрен, бывший генеральный директор IKEA в России. – Как и практически все российские чиновники, он обычно “задерживается”, когда предстоит встреча с нами, простыми бизнесменами…
Он подъезжает на огромном слоне, на голове которого закреплена мигалка. На всем скаку слон врывается на парковку, сметая на своем пути “Жигули” и “Волги”, которые пятятся при виде сигналящей громадины. У самого входа чиновник останавливает слона, спускается с него по веревочной лестнице и привязывает гигантское животное к столбику со знаком “парковка для инвалидов”… Забавно, думаю я, что инвалиды в России так богаты. Во всяком случае, самые дорогие машины всегда стоят именно на парковочных местах, зарезервированных для людей с ограниченными возможностями».
Швед, живущий в плоской, эгалитарной культуре, воспринимает выпячивание районным чиновником собственной власти как абсурд, используемая метафора призвана подчеркнуть это. А попутно Дальгрен делится наблюдением: права самых слабых в нашей системе ценностей всегда попираются теми, кто считает себя сильным.
Иностранцы замечают в нас то, чем мы отличаемся от них. Иногда их это возмущает, иногда смешит. Мы неизменно обижаемся. И это тоже можно объяснить в теории организационной антропологии. Мы спорим и не соглашаемся, доказываем и не поддаемся убеждению, ссоримся и презираем несогласных, потому что мы верим, что правда одна. И если нам она известна, то те, кто нашу точку зрения не разделяет, просто ошибаются. Или даже лгут. Склонность к избеганию неопределенности, самая сильная среди всех народов, чья культура была измерена коллегами Хофстеде, заставляет нас думать, что частное мнение – синоним заблуждения, неполного знания, непонимания того, что само по себе однозначно. И какая с такой культурой свобода слова? Кому интересно ваше право на высказывание того, что заведомо ошибочно? Ведь только неуверенность в выбранном пути заставляет снова и снова вглядываться в карту. А если карты нет? А в быту, повседневности, политике ее и быть не может. Как узнать, на правильном ли ты пути? Исследовать маршруты других путников, скажет человек западной культуры. Отсюда и ценность свободы слова, любого частного опыта для всех остальных. Но у нас-то, у русских, карта всегда в кармане! И если даже потеряна, мы уверены, что в принципе она есть. Не у меня, так у товарища. Короче, у нас. Вы все еще думаете, что с этим народом возможна демократия? Или хотя бы хорошие манеры? А с другой стороны, мнение западных политологов, что на Россию нельзя давить, что русские в ответ на любое давление отвечают неожиданной сплоченностью вокруг – да чего и кого угодно, это мнение тоже отражено в том самом зашкаливающем индексе «избегания неопределенности».
В построении капиталистической экономики – да и демократии тоже – мы еще ученики младшей школы. Отсюда такое страстное желание подражать чужому успеху, копировать. Списать рецепт и быстро взяться за стряпню. Да ведь продукты другие, климат другой и люди совсем не из того теста. Сходство в этих вопросах – иллюзия. Иллюзия наших эффективных менеджеров, за которую расплачиваемся все мы. Пора понять: мы другие. А какие же?
Простой метод измерения получает у Хофстеде сложную теорию для своей интерпретации. Не так просто перейти от значений индексов к пониманию национальной культуры. Могу предложить читателю свой упрощенный взгляд на наши ценности. Если говорить в терминах ресурсов, то российские индексы говорят о ничтожных личных ресурсах и подавляющих ресурсах организации. И это ощущение собственной малости по сравнению с силой организации и вообще власти лишает общество способности к самоконтролю и развитию. Экономическому, социальному, нравственному. Такова цена, которую мы, видимо, все еще платим за века абсолютизма: политического, религиозного, экономического. И если в ближайшие годы в России не случится быстрого экономического роста, долго еще будем платить.
Если говорить в терминах социальной дистанции, то мы, в отличие от Швеции, народ с чувством небывалой дистанции между человеком и властью, работником и организацией, гражданином и государством, но зато, как и в Швеции, совсем небольшой между человеком и человеком, даже если один из них непосредственный начальник другого. Мы готовы объединяться, но не в борьбе, а чтобы выжить под гнетом большой власти, компенсировать друг другу психологические потери.
Если рассматривать национальную организационную культуру в терминах Бурдье, то усвоенный в процессе воспитания и социализации габитус, эту совокупность программ поведения и реакций, каждый несет в себе как своеобразное чувство социальной позиции, чувство справедливо принадлежащего ему места. В нашем обществе – это либо подчиненное место «просто человека», либо господствующее место «лица, облеченного властью». Отсюда стремление занять более высокое положение – в любой иерархии, и символически это место в иерархии подчеркивать. Отсюда же и пренебрежение к каждому, кто властью не облечен и к иерархии непричастен. Отсюда готовность мириться с неравенством и несправедливостью.
Если каждый швед, который чувствует себя сильным и уважаемым, ищет слабого, чтобы с готовностью помочь ему, то каждый русский (носитель нашего габитуса) ищет более слабого, чтобы продемонстрировать ему свое презрение. Ну, хотя бы тем, что бросит мусор у его забора. Сильный сделает это демонстративно, слабый исподтишка. Может, отсюда берет корни и миф о бесконечном терпении русских? Всякая власть в России представляется нашему габитусу в виде «треугольника Римана» – помните? – сила, угроза, неизбежность. Всякий слабый ершится и ищет, кому показать свои колючки, перед кем имитировать свою силу; всякий сильный ищет способы символически свою силу закрепить и лишний раз продемонстрировать. Куда ни кинь, всюду клин. Это про нас. Везде углы, и все торчат острием.
Любое реформирование в этой культуре возможно только с помощью топора (реформирование как придание иной формы). Только силой, либо со стороны власти, либо со стороны ее низвергателей. Оно и получается каждый раз как-то топорно. С помощью вертикали власти могут проводиться программы только в целях ее укрепления. И каждый, кто вчера шел на власть плечом к плечу в защиту слабых, войдя во власть, начнет строить новую вертикаль. Впрочем, нынешние политики о слабых уже не вспоминают.
Ох уж эта вертикаль власти! А другие переменные теории Хофстеде забыли? Да, в нашей культуре наверху должен быть сильный, но не враг, а отец. А рядом – брат. И оба действующие по законам справедливости.
