— Нет, — горько усмехнулась девушка, — как ты говоришь, ничего такого я не знала. Папа не посвящал меня в свои дела. Делиться какими-то сокровенными мыслями и тайнами в нашей семье просто не принято.
— Ну вот, видишь! — Он попытался ободряюще улыбнуться, получилось неважно. — В таком случае, думаю, вам с матерью бояться нечего. Да и с отцом твоим, может, еще и обойдется…
— Да, наши славные органы, конечно же, разберутся. — В голосе Лизы сквозила холодная ирония, а в глазах Дергачев увидел отчуждение и недоверие. На минуту-другую повисла тягостная пауза, после чего девушка, словно вспомнив о чем-то важном, быстро поднялась со скамейки и, не глядя на Матвея, произнесла: — Извини, мне пора. Да и тебе, наверное, на службу надо. Если что узнаешь, позвони, пожалуйста, хорошо?
— Да, конечно, — скрывая вздох облегчения, торопливо кивнул Дергачев. — Ну, я тогда пойду? А то и в самом деле опоздаю. А начальство этого ох как не любит!
— Матвей… Я ведь никогда не спрашивала о твоей работе. Скажи, а ты тоже по ночам людей арестовываешь? Я имею в виду — возишь тех, кто врывается в квартиры, делает обыски, все вверх дном переворачивает и… людей в тюрьму увозит?
— Нет, — честно ответил он, — на аресты я не езжу — у меня другая работа.
Расстались без обычных и таких естественных для влюбленных поцелуев — Лиза просто сделала вид, что не заметила потянувшегося к ней Матвея. А еще через несколько минут он уже торопливо шагал в сторону трамвайной остановки, дымя неизменной «беломориной».
Седой затылок со впадиной на худой шее Матвей узнал сразу. Узнал с первого же взгляда, с первого шага, сделанного приговоренным в коридор с рассыпанными по полу опилками.
Чувствуя, как все внутри немеет от холода и досады, он торопливо вскинул руку и, почти не целясь, выстрелил. Пуля вошла точно — смерть наступила практически мгновенно. Но Матвей, подчиняясь все тому же заливающему душу холоду и страху, нажал на спуск «нагана» еще раз и вогнал вторую пулю — на этот раз в сердце. И тут же почувствовал, как холод сменился вдруг нахлынувшей тяжелой усталостью — уж теперь-то он мог честно признаться себе, что больше всего опасался того, что Корнеев все поймет, почувствует что-то и обернется, и они встретятся взглядами.
Хотя что тут можно было почувствовать, кроме острого запаха свежей краски — по совету Матвея, в коридор поставили малярные козлы и перед каждым исполнением приговора красили кусок стены. После расстрела сотрудники тюрьмы, занимающиеся уборкой трупов, открывали дверь, за которой скрывалась кабина грузового лифта, и сквозняк быстро вытягивал кисловато-тухлую вонь сгоревшего пороха и душноватый запах свежей крови. Пол присыпался свежими опилками, и уже через несколько минут никому и в голову не пришло бы, что только что здесь оборвалась чья-то жизнь — в коридоре мирно пахло обычным ремонтом…
— А второй-то раз зачем? — бросая равнодушный взгляд на труп, спросил конвойный. — Все ж ведь уже давно знают, Дергачев с первого выстрела кладет! Ворошиловский стрелок, гордость наша. Слушай, а правду болтают, что вроде как сам нарком тебе часы золотые за стрельбу вручил?
— Серебряные, — коротко кивнул Матвей. — И не сам, а передали. Но гравировка есть — это правда.
— Ну что, дальше уже не наше дело, — подытожил конвойный. — Слушай, я сегодня даже поужинать не успел, пойдем перекусим, а? Так и быть, парочку бутербродов тебе выделю! Тебе ж готовить некому — все один, как сыч, живешь. И стопарь налью — черт с тобой! А то ты сегодня какой-то малахольный — будто зарплату потерял, ха-ха!
— Зуб болит, — легко соврал Матвей и, дергая щекой, мрачно усмехнулся: — Пойдем, коли не шутишь. Сто граммов и в самом деле пропустить не помешает — авось и уймется, зараза…
Через полчаса он, слегка опьяневший, слушал рассказ конвойного о зловредной «заразе теще, не дающей никакого житья», и старательно гнал от себя мысль о том, что сегодняшний день, пожалуй, может стать началом конца их с Лизой отношений. Нет, любовь вроде бы никуда и не делась, но вот что-то такое, невероятно важное, безвозвратно ушло, растаяло, разбилось, как стеклянная ваза, и ничего уже не исправишь, не вернешь. Похоже, закончился их веселый май — осыпался вместе с лепестками черемухи…
Глава восемнадцатая
Москва, июль 1937 года
Беспосадочный перелет Москва — Северный полюс — Северная Америка.
Радиограммы с борта самолета «АНТ-25». Самолет «АНТ-25» идет точно по разработанному графику. Над полюсом он должен был пройти в 3 часа 27 минут. Самолет достиг полюса в 3 часа 14 минут. В связи с успешным ходом перелета штаб перелета послал экипажу самолета «АНТ-25», тов. М. Громову, А. Юмашеву и С. Данилину, поздравление.
Газета «За пищевую индустрию»,орган наркомата пищевой промышленности.14 июля 1937 годаНа сталинскую заботу партии и правительства о колхозах и колхозниках ответим стахановской работой на сенокосе и уборке урожая, досрочным выполнением плана хлебопоставок.
Газета «Красноярский рабочий»,орган Крайкома ВКП (б).24 июля 1937 годаЕсли Судьба твердо решила позабавиться и отправить кому-либо беду, то всем уже давно известно, что напасти поодиночке не ходят и не спасают от них ни дубовые ворота, ни стальные сейфовые двери.
Год тридцать седьмой стал особенным для многих — в том числе и для Дергачева. Матвей на вещи смотрел просто, и в его понимании — как и для миллионов простых людей в СССР — все выглядело примерно так: страна строила социализм, создавала первое в мире государство рабочих и крестьян, а многочисленные враги этому мешали. Империалистам, хозяйничавшим во всем остальном мире, новая держава, растущая на территории бывшей России, естественно, была поперек горла, и они старались Советскому Союзу всячески вредить. Капиталистам помогали враги внутренние: бывшие чиновники, священники, царские офицеры, кулаки и многие другие, всем сердцем ненавидевшие Советскую власть.
Времени на разговоры по душам и прочее миндальничанье у власти просто не было, и вопрос следовало решать кардинально: самых опасных врагов расстрелять, а остальных отправить в лагеря,
