Примерно через три часа мы готовы, если так можно выразиться, взяться за дело. Мы прямо на дороге, сворачивающей под углом 90 градусов влево. Теперь мы стоим лицом к деревне, с возвышающейся над ней колокольней почти в самом ее центре. Между деревней и нами широкое поле, метров двести длиной, а дальше начинаются задние стены ферм. Над крышами ферм возвышается колокольня. Нам известно, что она в руках у русских, и это все, что нам известно, не считая того, что наши командиры просили немецкую артиллерию, расположенную севернее деревни, сделать несколько выстрелов по колокольне, поскольку русские снайперы на ней препятствовали любому передвижению по деревне. Ответ неутешительный и категоричный – «Нет!». Как я уже говорил, они могли производить только три выстрела в день и уже израсходовали снаряды на сегодня, 27 апреля.
Теперь нам необходимо попасть туда, и мы разворачиваемся цепью перед атакой. Я тщательно изучаю каждую деталь участка луга, где мы собираемся поставить на карту нашу жизнь. Довольно плоская, лишенная всяких неровностей почва, с десятком сливовых деревьев, стволы которых не толще моего запястья, две-три яблони, не намного крупнее слив, и ни листочка, чтобы прикрыть нас. Короче, абсолютно никакого укрытия, словно на бильярдном столе! Несомненно, мы лучшие из всех возможных мишеней, о каких только могли мечтать засевшие на колокольне русские «попы»!
Само собой, обещанные нам боеприпасы не прибыли и не прибудут! Об этом я и сообщаю своему товарищу Абелю, который посылает меня за ними. Как мы должны произвести эту диверсионную атаку, дабы облегчить участь своих товарищей, оставшихся без боеприпасов в деревне, особенно если учесть, что именно интенсивность нашего огня должна отвлечь русских от них и заставить сосредоточиться на нас или даже вынудить их искать укрытия от нашей стрельбы? Да всего лишь одного человека на колокольне было бы достаточно, чтобы бить нас на выбор, одного за другим, давая всем остальным возможность сконцентрироваться на батальоне Боннивера.
В тот самый момент, как я собираюсь отправиться на поиски подвезенных боеприпасов, маленький унтер-офицер Д. В., находящийся сразу за мной, выкрикивает: «Оставайся здесь, я схожу». Я соглашаюсь, и он припускается бегом. Больше мы его не увидим! Мы не ждем и начинаем наступать, но нам неизвестно, где находятся русские, если не считать тех, что засели на колокольне. Движемся разреженной цепью, построенной V-образными уступами. 20 метров, 30, 50. Затем неожиданный залп. Разумеется, нас держали на мушке с первого шага, только ждали, когда мы подойдем поближе. Все, включая и меня, бросаются ничком в грязь. Стрельба ведется с колокольни, которая в настоящий момент менее чем в 200 метрах от нас и возвышается над нашими позициями всеми своими 30 метрами. Вряд ли стоит удивляться, что пули, выпущенные со столь близкого расстояния, просвистели так близко от нас. Более удивительно то, что никого из нас не убило. По крайней мере пока, хотя трудно убедиться в этом с одного лишь беглого взгляда. Однако на расстоянии 200 метров и при неопытном стрелке можно надеяться хоть на какой-то шанс. С другой стороны, чтобы промазать с 150 метров, ему нужно действительно хорошо постараться. На какое-то мгновение у меня возникло ощущение, что это моя последняя атака, что тут мне и конец. Прямо сейчас? Через несколько минут? Но что можно сделать без боеприпасов в подобной ситуации?! Не приходится сомневаться, что большинство из нас падут убитыми или ранеными еще до того, как мы доберемся до стен, а те, кто избежит подобной участи, не смогут войти в деревню. Пара снарядов по колокольне и по нескольку дополнительных обойм для каждого из наших парней смогли бы все изменить – разумеется, не исход войны, но, возможно, отсрочить падение Шёнвердера, а также других укрепленных позиций.
И тем не менее мы продолжаем наступление, но теперь уже перебежками, потом залегаем и замираем на месте. По мере продвижения перебежки становятся все короче и короче, как результат большей точности и интенсивности встречного огня. Кроме того, я начинаю чувствовать все более угрожающие и частые выстрелы, пули едва не задевают мое лицо и тело. И тут неожиданно мне приходит мысль, что из-за моей фуражки они принимают меня за командира взвода! Должно быть, ее блестящий козырек привлекает внимание русских. Я немедленно переворачиваю его на затылок. Фуражку я купил в Хильдесхайме несколько недель назад.
Продолжаем атаку, но плотность и точность огня противника таковы, что наши перебежки измеряются теперь секундами. Не более двух-трех шагов. Пули со свистом взрывают грязь рядом с нами. Отвечать не собираемся, иначе у нас к тому моменту, когда мы наконец войдем в соприкосновение с противником, не останется ни одной обоймы, ни единого патрона. Я чувствую себя словно кролик перед охотником, но не без надежды на нору, которая укроет меня после последней перебежки. Весьма неприятное ощущение. Я предпочел бы затаиться в норе, ожидая нападения, и первые пять клиентов получили бы пять моих последних пуль! Но выбора у меня нет, особенно сейчас.
Как и мои товарищи, совершаю очередные несколько перебежек, однако эти последние не дальше блошиного прыжка. Сейчас мы примерно в 60 метрах от стен домов перед нами, а значит, и от колокольни. Теперь в нас стреляют под углом близким к вертикальному, и я говорю себе, что для стрелков наверху лежащий человек представляет куда более легкую мишень, чем стоящий. Он подставляет врагу большую поверхность тела. Но нет ли стрелков за окнами в стенах, что перед нами? Трудно сказать. Поэтому я не рискую оставаться на ногах. Думаю, командир взвода сделал такие же выводы. Должно быть, он отдает себе отчет в бессмысленности нашей попытки, которую невозможно осуществить. Теперь он приказывает отступать – поэтапно, до самого конца не поворачиваясь спиной к противнику. С нашим отходом огонь неприятеля ослабевает, и вскоре мы достигаем дороги, затем укрываемся за зданием.
Обходим деревню с запада, дабы войти в нее с севера. Таким образом, соединяемся со своими товарищами, все еще удерживающими эту часть деревни. Мы наступаем к центру деревни, более или менее прикрытые домами, но вскоре
