Небольшие отряды поляков и литвин, оставшиеся для блокады Смоленска, не могли контролировать все пути ведущие в город, а поэтому тамошний воевода Прозоровский, хоть и с опозданием, но получал все необходимые известия. Узнав, что войско королевича разбито, князь ненадолго задумался. В общем, его было не в чем упрекнуть. Город он удержал, на польские посулы не поддался, а то, что они на приступ не пошли… так на все воля Божья! Что же до того, что он до сих пор не сделал ни одной вылазки… так это недолго и исправить. Впрочем вышедшие ранним утром из Смоленска ратники не нашли рядом с городом противника. Враги тоже узнали о поражении своей армии и не стали искушать судьбу. Князь-воевода, отрядив гонца к царю с известием об одолении супостата, тут же двинулся в погоню.
Немногочисленные польско-литовские отряды, уцелевшие после можайского сражения, уходили в сторону Литвы. Еще совсем недавно бравые шляхтичи ехали по этим местам в составе большого и сильного войска. Каждый вечер после тяжелого ратного труда, они отдыхали в богатых шатрах. Устраивали пиры, во время которых кичились друг перед другом своим богатством и знатностью. Многочисленная челядь только и думала как бы угодить своим хозяевам и ловила каждое слово, каждый жест, исходивший от господ. А теперь они возвращались домой как бесприютные странники, прячась от погони. Проклятые московиты постоянно преследовавшие их, налетали то с одной стороны, то с другой, и польские ряды таяли как снег по весне. Несколько попыток контратак кончились плачевно. Многие шляхтичи, решив что в одиночку пробраться домой будет проще, бежали, бросив своего предводителя. Войска Прозоровского, Валуева и Михальского, казалось, были со всех сторон, а отряд королевича как в воду канул.
В густой чаще леса остановились трое таких беглецов. Один из них — довольно толстый шляхтич, пошарил по сумкам и, достав небольшой сверток, предложил содержимое своим товарищам.
— Возьми, Янек.
Корбут с благодарностью принял у него пищу и обратился к третьему спутнику, в котором довольно трудно было признать теперь первую красавицу при дворе королевича Владислава — панну Агнешку Карнковску.
— Вам надо поесть, — тихо промолвил он, обращаясь к девушке.
— Спасибо, — так же тихо ответила она, — но я так устала, что не могу есть.
— Вам нужно подкрепить свои силы.
— Зачем?
— Чтобы жить.
— Зачем мне теперь жить? Я навеки опозорена, Владислав меня бросил, а отец умер, да еще и остался без достойного погребения. Мне теперь одна дорога — в монастырь! Да еще и найдется ли среди них хоть один, чтобы принять такую как я грешницу.
— Не говорите так!
— Но ведь это же, правда. Моя жизнь кончена и лучше бы мне умереть прямо здесь…
— Если вы умрете, то и мне незачем жить.
— Почему?
— Потому что я… — замялся молодой человек, — потому что…
— Что, Янек?
— Прошу простить меня, что я лезу не в свое дело, — не выдержал пан Криницкий, — да только разве вы не видите, что бедный Ян сохнет по вашей милости! Конечно, вы привыкли общаться с королевичем и его придворными, где уж вам заметить любовь простого шляхтича, служащего у вашего отца. Но только мне он как сын, а потому я не могу спокойно смотреть, как он мучается.
— Это правда? — широко распахнула глаза девушка.
Покрасневший как вареный рак Корбут смог только обреченно кивнуть, а пан Адам продолжал свою речь.
— Да, конечно же, правда! Говоря по совести, я совершенно не одобряю эту его сердечную склонность и надеялся, что она со временем пройдет, да только видать судьба у него такая. Конечно, он бедный сирота и не пара для вашей милости, однако и у него есть сердце, и оно скоро разорвется глядя на вашу холодность. И если есть в вас хоть капля христианского сострадания, так прогоните его прочь от себя, чтобы он не видел вас более и не мучился.
— Что ты такое говоришь, пан Адам! — Вскричал парень, ошарашенный его речами, — да я жизнь готов отдать, чтобы только быть рядом с панной Агнешкой и дышать с ней одним воздухом. Видеть ее, знать, что она жива и не надо мне в жизни большего счастья.
Разгорячившийся молодой человек вскочил перед своим пожилым приятелем, и принялся высказывать ему все что думает, переходя иной раз на крик. Наконец, выговорившись, он обернулся к девушке и застыл как громом пораженный. Панна Агнешка закрыв лицо руками горько плакала.
— Езус Мария, — воскликнул Янек, — неужто вашу милость так оскорбили мои слова?
— Нет, что ты, просто я думала, что после всего того что со мной случилось, на меня ни один шляхтич не посмотрит иначе как с презрением.
— Что вы такое говорите, да разве найдется на всем белом свете такой человек, которому пришло бы в голову презирать вас!
— Ты просто очень добр, Янек, на самом деле моя жизнь кончена. Я дурная женщина и никому не нужна. Надеюсь, я смогу вымолить у Господа прощение.
— Простите, панна Агнешка, — снова вмешался в разговор Криницкий, — а только теперь вы говорите глупости. Оно, конечно, нехорошо, что с вами приключилась такая беда, да только вы еще молоды и рано вам себя хоронить. К тому же, не в укор будь сказано вашей милости, но покойный пан Теодор был человеком практичным и оставил вам изрядное наследство. Так что бедствовать вы уж точно не будете, а если вздумалось бы вам выйти замуж, так охотников нашлось бы столько, что едва уместились бы от этой поляны, до самого Вильно. Конечно, женихи эти будут не первый сорт, да и вряд ли станут любить вашу милость как мой бедный Янек, но уж устроить свою жизнь вы точно сможете.
Спешное бегство и полное лишений путешествие оставили свои следы на прекрасном лице панны Карнковской. Волосы ее были грязны и спутаны, румянец на щеках сменила болезненная бледность, а текущие из глаз слезы оставили на давно не мытом лице грязные полосы. Но глаза… глаза ее оставались прежними. Они умели быть лучистыми как утреннее солнышко и колючими как льдинки, теплыми как погожий летний денек и холодными как февральская вьюга. Но теперь эти глаза были полны необычайной горечи, и
