На пленуме Лигачев и другие члены ЦК сетовали на “потерю” Восточной Европы, на “хаос” на улицах. Но затем им пришлось сделать то, чего от них требовали. 7 февраля 1990 года ЦК проголосовал за отмену 6-й статьи и открыл России путь к многопартийной системе. Выбора у них действительно не было. Они видели толпу протестующих. Они прочитали на плакатах, какое будущее их может ждать.
Яковлев оставался верен Горбачеву до конца, но было очевидно, что они разошлись в вопросах идеологии и тактики, особенно в том, что касалось партии. “Я убежденный коммунист”, — твердил Горбачев. Но для Яковлева социализм был немногим важнее государства всеобщего благосостояния, правительства, которое могло бы “защитить людей от бедствий и нищеты”. Его отношение к Ленину становилось все более критическим. “Да, оно изменилось, — признавал он в беседе со мной. — Как говорит Библия: во многой мудрости много печали. Ленин был невероятно талантливым политиком. Об этом спору нет. Но он стремился к власти и только к власти. Все остальное зависело от этого стремления. Он считал, что нравственность для пролетарской революции ценности не имеет”.
На июль был назначен съезд партии — Юрий Афанасьев заранее окрестил его “похоронами”. В течение нескольких недель до съезда партийная печать упорно критиковала реформаторов, называя их даже “предателями” социализма и родины. Разумеется, больше всех доставалось Ельцину и Яковлеву. На самом съезде делегатам раздавали листовки, в которых были напечатаны слова, якобы сказанные Яковлевым на встрече с радикалами и консерваторами. Из “ответов” Яковлева следовало, что он изменил Горбачеву, не уважал армию — словом, оказался еще большим радикалом, чем на самом деле. Позже расследование установило, что текст листовки сочинил генерал Игорь Родионов, известность которому принес кровавый разгон мирной демонстрации в Тбилиси.
Яковлев редко выступал на публике: он предпочитал оставаться в тени Горбачева и влиять на события как советник генсека. Но на съезде он решил высказаться в свою защиту и не оставил от оппонентов камня на камне. Разоблачив фальшивую листовку с приписываемыми ему заявлениями, он показал еще одну листовку, которую тоже раздавали делегатам. Это была фотокопия страницы газеты “Русский голос”. Там говорилось: “Нам нужен новый Гитлер, а не Горбачев. Нужен срочно военный переворот. В Сибири у нас еще много неосвоенных мест, ожидающих своих энтузиастов, проваливших дело перестройки”.
“Упоминается и моя фамилия, — сказал Яковлев. — Так что, товарищи сибиряки, ждите новых зэков. Вот что происходит, товарищи. Идет массированная атака, травля всеми средствами, вплоть до уголовных. Конечно, все это оставляет рубцы на сердце, но я хотел бы сказать организаторам этой скоординированной кампании, тем, кто стоит за этим: укоротить мою жизнь вы можете, но заставить замолчать — никогда!”
Разочаровавшись в партии, Яковлев стал подвергать сомнению и жизнеспособность самого марксизма. Вскоре он уже заявлял всем вокруг, что нетерпимость Ленина можно помножить на неправоту Маркса. В интервью газете “Рабочая трибуна” он сказал: “История не согласилась с Марксом по многим проблемам. Он говорил, что революция одновременно произойдет в нескольких развитых европейских капиталистических странах. Этого не произошло. Революция случилась в России, да и то по удивительному стечению разных обстоятельств. Маркс говорил об абсолютном и относительном обнищании пролетариата. Не оправдалось. Он писал, что капитализм — это загнивающее общество, которому противоестественны научно-технический и социальный прогресс. Оказалось неверным. <…> Но дело даже не в этом. Жизнь корректирует многие теории. Проблема в том, что над Россией был произведен жестокий эксперимент. Была сделана попытка создать новую модель общества и воплотить ее на практике в условиях, непригодных для социализма. Неудивительно, что понадобился террор, чтобы навязать стране новый образ жизни”.
20 августа 1990 года Горбачев подписал указ о реабилитации всех репрессированных в 20-е, 30-е, 40-е и 50-е годы и отменил все решения о лишении диссидентов гражданства. Партия, разумеется, думала, что совершает поступок невероятной щедрости. Но затем в программе “Время” выступил Яковлев — с коротким заявлением, достойным Сахарова или Гавела.
Он сказал, что, по его мнению, два указа президента — “акты покаяния. Когда мы говорим, что реабилитируем кого-то, будто бы милостиво прощаем его за грехи прошлого, это отдает лукавством и лицемерием. Мы не прощаем его. Мы прощаем себя. Это мы виноваты в том, что другие столько лет были оклеветанными и гонимыми. Это мы реабилитируем себя, а не тех, кто имел другие мысли и убеждения. Они хотели нам лишь добра и свободы, а руководство государства отплатило им злом: тюрьмами и лагерями.
Мы начали дышать воздухом свободы, и нам уже становится трудно вспомнить, что происходило в отдаленном и не столь отдаленном прошлом. А там были сотни тысяч бесчеловечных судов, расстрелянных и замученных до смерти людей, людей, покончивших с собой, людей, даже не знавших, в чем их обвиняют, но чьи жизни были разрушены…
Нам они служат не укором, а жестоким напоминанием для тех, кто по-прежнему испытывает жгучую ностальгию по прошлому, для тех, кто готов вернуть в нашу жизнь страх… Я хочу обратить особое внимание на трагическую судьбу нашего крестьянства, которое заплатило своей кровью за преступления сталинского режима. Это была не просто беспрецедентная расправа с крестьянством, нарушившая развитие общества: под угрозой оказалось и развитие государства. Никогда прежде история не знала такой концентрированной ненависти к человеку”.
Глава 21
Октябрьская революция
В последние дни существования КПСС я познакомился с одним из ее оставшихся верховных жрецов — Вячеславом Шостаковским. Он был соратником Яковлева и Ельцина и ректором Московской высшей партийной школы, рассадника юных ленинцев. В считаные месяцы Шостаковский свел на нет работу тысячи идеологов: он уволил старых преподавателей и нанял новых, молодых; пересмотрел и расширил учебную программу, включив в нее весь возможный спектр идей и течений мысли. Наряду с Марксом и Лениным студенты начали читать Милля и Локка. Многие источники по советской истории были изданы за рубежом или подпольно, но времени ждать, пока очнутся партийные издательства, не было. Шостаковский предполагал или оживить партию вливанием свежей крови, социал-демократической молодежью, или, как он
