Несколько месяцев деятельность реформаторов напоминала барахтанье утопающих. Но постепенно экономические шаги Заславского и Васильева начали приносить плоды. Первой гениальной идеей было сделать Октябрьский район московским Делавэром[101]. Райсовет упростил процедуру регистрации для частного бизнеса. После этого в район повалили предприниматели, обрадованные, что можно не якшаться с партийными бюрократами и не давать им взятки. За год открылось более 4500 малых предприятий — почти половина вновь народившегося частного бизнеса в Москве — рестораны, брокерские конторы, товарные биржи, частные исследовательские лаборатории, строительные фирмы, юридические компании, магазины электроники. Обложив бизнесменов налогом, Октябрьский район за год увеличил ежегодный доход с 73 миллионов рублей до 250 миллионов.
Появились в районе и первые признаки рыночной экономики: амбиции, быстрое обогащение, преступность, поразительная жадность. “Октябрьская революция”, как называли ее районные газеты, стала золотой жилой для таких дельцов, как 24-летний Герман Стерлигов. Он бросил юрфак и объявил себя пионером советского капитализма. Стерлигов основал товарную биржу, которую назвал именем своей собаки: “Алиса”. Через полгода, как рассказывал мне Стерлигов, у него были уже “десятки миллионов рублей”. Свое состояние он нажил благодаря вакууму, образовавшемуся после краха старой командной системы управления. Строителям негде было взять кирпичи, водителям — заправить фуры. Там, где не справлялись старые министерства, возникала “Алиса”. Когда я пришел к Стерлигову в здание его биржи на Ленинском проспекте, он вел себя как игрушечный султан. Повсюду сновали хорошенькие юные блондинки в эластичных мини-юбках. “Мои помощницы”, — с ухмылкой пояснил Стерлигов. У него были большие виды на будущее, и, что важно, у него все получалось. Стерлигов был владельцем первой в России профессиональной хоккейной команды и основателем Клуба молодых миллионеров, где олигархи схожих с ним взглядов могли встречаться и вместе что-нибудь планировать. “Да, и вот еще что, — сказал он (в этот момент секретарша наклонилась к нему с зажигалкой, и Стерлигов прикурил сигарету Marlboro). — Мы купим Московский ипподром и пригласим людей, которые делают дерби в Кентукки. Пусть у нас тоже будут международные скачки”.
Разбогатев, Стерлигов решительно избавился от сентиментальности. “Почему я должен жалеть бедных и ленивых? — недоумевал он. — Больных и слабых — это я еще понимаю, но, если кто-то хочет жить в нищете, с Богом. Хотят быть рабами — пожалуйста, Бог в каждом рабе видит достоинство. Но историю творят личности, а не толпа. Когда невежественная толпа вмешивается в исторический процесс, он превращается в хаос.
Мое поколение презирает систему. Она погубила все, к чему прикасалась. У нас было богатейшее государство в мире, а его пустили по миру! Но старшее поколение нас не понимает. Их психология безнадежно ущербна. Они настолько привыкли жить в своем нищем равенстве, что для них всякий человек с деньгами — вор”.
Стерлигов был не единственным олигархом. Газета “Точка зрения” подсчитала, что к концу 1990 года в СССР было уже по крайней мере 150 000 “рублевых миллионеров”. “Послушайте, миллион рублей по нормальному курсу — это 25 000 долларов. Это что, так много? — говорил мне Стерлигов. — У меня нет ни одного свободного рубля. Все завязано в бизнесе”.
Встреча закончилась, и один из людей Стерлигова повел меня показать биржу. В зале, заполненном брокерами и инвесторами, стоял гул. “Добро пожаловать в будущее”, — сказал мне Евгений Городенцов, брокер из “Алисы”, только что заключивший сделку на поставку кирпичей, которая принесла ему 750 000 рублей комиссионных. Ему был 21 год. Все брокеры говорили о Стерлигове как о небожителе — полубезумном боге. Его люди напомнили мне ближний круг Гражданина Кейна. Они знали, что босса ждет крах, но им хотелось находиться рядом с ним, представлявшим иные, неведомые миры. Необузданные амбиции Стерлигова выходили за все мыслимые пределы: это была смесь тэтчеристской горячки свободного рынка, атмосферы Чикаго 1920-х годов и мистификаций Ф. Т. Барнума. Когда я в последний раз говорил с ним, он как раз обдумывал новейший план: купить в 200 километрах от Москвы огромную территорию и устроить там автономный “западный мир в миниатюре”, с фабриками, школами и университетами, аэропортами и вертолетными площадками, спутниковыми тарелками и “японским телевизором в каждом доме”.
Пожалуй, самым поразительным в богатстве Стерлигова было то, какую зависть и какие угрозы оно порождало для владельца. Раз в неделю в “Алису” заявлялась милиция, требуя показать ей бухгалтерские книги. Приходили и из КГБ. Чтобы не стать жертвами рэкетиров, Стерлигов с женой и новорожденной дочерью постоянно переезжали. Такие же опасности ждали всех, кто преуспевал на молодом российском рынке. Из двенадцати новых членов Клуба молодых миллионеров один Стерлигов не скрывал своего имени. Десятки людей говорили ему, что хотят вступить в Клуб, но боятся похищения или нападения. Партийный еженедельник “Гласность” опубликовал статью, в которой Стерлигова обвиняли в “патологической ненависти к коммунизму” и сообщали, что свою карьеру он начал с рэкета и что он “не особенно умен”. Нападки шли со всех сторон. “Алиса” за первые полгода своего существования достигла такого успеха, что завистливые конкуренты Стерлигова наперебой уверяли меня, что он сотрудничает с КГБ. Поговаривали, что у него есть дядя-министр.
Стерлигов, подобно большинству плутократов, был нечувствителен к критике и все обвинения объяснял простой завистью. “В нашей стране богатство до сих пор считается грехом, — говорил он. — Но мы это изменим. Причем быстро”.
Либералы предыдущего поколения, те, кому было под 40 или чуть больше, при виде этой молодой поросли не негодовали, а скорее удивлялись. Мой друг, ленинградский музыкальный критик Алекс Кан, рос в полудиссидентской среде, читая самиздат и слушая пиратские записи Джона Леннона. Теперь же молодежь, казалось, была сосредоточена только на деньгах и на возможности их приобрести. “С каждым месяцем и с каждой неделей таких ребят становится все больше, — говорил Кан. — Мое поколение, те, кому сейчас под 40 или за 40, поклонялось идеям и идеалам, которые были под запретом. Мы слушали поэтов и бардов. Теперешних ребят тошнит от всего этого. То, чего они больше всего хотят, это жить в обществе, где все работает”.
В среде новоявленных миллионеров, самонадеянных молодых мужчин (женщин среди них не было), не существовало ни выработанных правил поведения, ни своего языка. Это были примитивные накопители капитала, по определению Маркса. Консерваторы эту новую породу ненавидели, а либералы считали неизбежной ступенью перехода к жизни с материальным достатком. “Среди них есть неприятные люди, но, чтобы добиться национального благосостояния, без них не обойтись. Мы не можем ждать, когда черную
