— Вы что, кого-то ко мне отправляете?
— Отправляю машину.
— Зачем?
— Объясню в Останкине.
— А это не может подождать? — спросил Какучая.
— Нет, не может, — ответил Кравченко. — Это срочно.
Ломается утренний эфир, целиком. Почему, Кравченко скажет на месте. Срочно понадобятся два диктора — мужчина и женщина, надо вызвать тех, кому быстрее доехать до телецентра.
Машина за Какучая прибыла через считаные минуты и домчала его на работу. Кравченко позвонил снова — на этот раз из служебной машины по специальной “кремлевской линии”.
— Мы едем, — сказал он. — Выходи, я дам тебе все нужные тексты.
— Когда вы будете?
— Через семь минут.
Машина Кравченко заехала на парковку. Обычно он выглядел так, как положено лощеному чиновнику в эпоху телевидения, но сейчас на нем лица не было. Он рассказал, что не успел лечь, как ему позвонили и спешно вызвали в ЦК. Там ему выдали документы — объявления о создании ГКЧП и обращение Комитета к народу. Тексты следовало зачитывать в эфире с шести утра. Общий тон на ТВ, сказали Кравченко, должен быть как в дни государственного траура: минорная классическая музыка, дикторы с бесстрастными лицами.
Какучая быстро взглянул документы. Было похоже, что их в спешке печатали на обычной пишущей машинке. Под текстами он увидел торопливый росчерк Янаева. Кравченко добавил, что к телебашне скоро подойдут танки. Из телецентра никому не выходить. Для сообщения между зданиями пользоваться подземными переходами. Ждать распоряжений.
Не успевший протрезветь Геннадий Янаев приступил к исполнению обязанностей в четыре часа утра. Через 30 минут маршал Язов разослал в войска секретную телеграмму 8825 с приказом о приведении всех воинских частей в повышенную боеготовность. Военослужащих отозвать из отпусков. Таманской мотострелковой дивизии, Кантемировской танковой дивизии, дивизии имени Дзержинского и нескольким подразделениям Рязанской дивизии ВДВ выдвинуться в Москву.
Своим подчиненным в Министерстве обороны Язов изложил сложную теорию заговора, придуманную Крючковым: близится антисоветский переворот, необходимо перехватить инициативу. “В толпе будут люди, готовые бросаться под танки или кидать коктейли Молотова, — предупредил Язов. — Никакого кровопролития, никакой резни”.
У премьер-министра Павлова выдалось кошмарное утро. Большую часть ночи он пил с Янаевым. Теперь Крючков пытался вызвать его, чтобы организовать в Кремле совещание.
Около семи утра кремлевский врач Дмитрий Сахаров был вызван к Павлову на дачу. Доктору сказали, что “Павлову плохо”.
“Павлов был пьян, — свидетельствовал позже Сахаров. — Но это было не обычное, простое опьянение. Он был взвинчен до истерики. Я ему оказал помощь”.
В казармах Кантемировской танковой дивизии, расположенной в подмосковном Наро-Фоминске, было тихо. Рядовой Виталий Чугунов, светловолосый парень из Ульяновска, крепко и безмятежно спал. Это были последние сладкие часы перед понедельничной побудкой и очередной неделей службы. Вообще Чугунов рассчитывал, что окажется среди первого поколения советских солдат, служащих мирному государству, где “новое мышление” не допустит ни нового Афганистана, ни новой оккупации Восточной Европы.
Вдруг в казарму влетел офицер с криком: “Подъем!” Не было ни путаных объяснений, ни сообщений о Горбачеве или чрезвычайном положении. “Мы все подумали, что это обычная учебная тревога, быстро встали и приготовились”, — вспоминал Чугунов. Вскоре он уже сидел в танке, и их длинная колонна двинулась к Москве. Чугунов и его товарищи удивились, увидев, что они разворачиваются на север и на большой скорости въезжают, кроша асфальт, на автостраду.
По пути Чугунов видел, что люди машут танкам и бронетранспортерам. Он слышал крики: разворачивайтесь, езжайте назад. Постепенно до молодых солдат начало доходить, что происходит. Чугунов понял это раньше других. Когда в 1968-м советская армия вошла в Прагу, его отец был танкистом. Он часто рассказывал сыну, какого страха натерпелся в тот день. Офицеры предупреждали их, что чехи будут подносить им коробки с отравленными шоколадными конфетами. И вино тоже отравят. А когда его танк с грохотом въехал в город, он услышал: “Оккупанты!”, “Свиньи, идите домой!” Теперь, глядя вперед на дорогу, Чугунов подумал, что его ждет что-то пострашнее пережитого отцом.
О перевороте объявили в шесть утра. Нервничавшие дикторы начали зачитывать документы, полученные Кравченко в ЦК:
“В тяжкий, критический для судеб Отечества и наших народов час обращаемся мы к вам! Над нашей великой Родиной нависла смертельная опасность! Начатая по инициативе Михаила Сергеевича Горбачева политика реформ, задуманная как средство обеспечения динамичного развития страны и демократизации общественной жизни, в силу ряда причин зашла в тупик. <…>
На глазах теряют вес и эффективность все демократические институты, созданные народным волеизъявлением. Это результат целенаправленных действий тех, кто, грубо попирая Основной Закон СССР, фактически совершает антиконституционный переворот [!] и тянется к необузданной личной диктатуре. <…>
Страна погружается в пучину насилия и беззакония. Никогда в истории страны не получали такого размаха пропаганда секса и насилия, ставящие под угрозу здоровье и жизнь будущих поколений. Миллионы людей требуют принятия мер против спрута преступности и вопиющей безнравственности”.
Ельцин сидел за завтраком у себя на даче в поселке Усово, когда ему начали звонить. Быстро у него собрались Геннадий Бурбулис, Руслан Хасбулатов и другие российские чиновники, жившие неподалеку на дачах поменьше. Ельцин получал от республиканской разведки предупреждения о том, что назревает переворот. Глядя на то, как Горбачев заигрывает со своими худшими врагами, Ельцин понимал, что переворот возможен. Но все же до нынешнего момета он не думал, что это случится. А теперь нужно было действовать.
Мэр Ленинграда Анатолий Собчак узнал о путче по телефону, находясь в московской гостинице. Ему сказали, что в город входят танки. Собчак вызвал своего водителя, и они помчались к Ельцину на дачу. По пути они видели бронетранспортеры и танки. Один танк съехал в кювет и загорелся. Собчак, как и Ельцин (а также еще около 70-ти политиков, в их числе Александр Яковлев и Эдуард Шеварднадзе), входил в списки на арест, составленные КГБ. Но пока что арестованы были только несколько должностных лиц невысокого ранга. Собчак благополучно добрался до Усова.
Ельцин, по свидетельству Собчака, был собран и готов всеми возможными способами оказать сопротивление путчу. Он обзвонил глав крупнейших республик и был потрясен их невозмутимостью и нежеланием что-либо предпринимать. Они говорили, что у них пока недостаточно информации для каких-то действий. Ельцин остался один. Надевая под рубашку и пиджак бронежилет, он сказал, что вместе со своей командой едет к Белому дому — зданию российского Верховного Совета на берегу Москвы-реки. Возможно, они не отдавали себе отчета, что в точности следуют январской тактике литовцев, превращая здание парламента в баррикаду, в очаг и символ демократического сопротивления, в то же время всеми способами поддерживая связь с внешним миром. Ельцин приказал немедленно созвать российских парламетариев и открыть бессрочную сессию Верховного Совета РФ.
Когда Ельцин садился в машину, его дочь сказала: “Папа, держись! Теперь все зависит только от тебя”.
Удостоверившись, что Ельцин миновал танковую
