— А почему незаконный? — возразил Самсонов. — У меня есть распоряжение. Есть шифрограмма. Показать не могу. Она секретная.
Собчак продолжил наседать. Он напомнил Самсонову, как генерал Родионов в Тбилиси в апреле 1989 года превысил приказ и превратил мирную демонстрацию в побоище.
— Что вы на нас голос повышаете? — возмутился первый секретарь Ленинградского обкома Борис Гидаспов.
— А вы вообще молчите! — отрезал Собчак. — Не понимаете, что своим присутствием вы приканчиваете вашу собственную партию?
До конца встречи Гидаспов только ерзал в кресле, как после порки.
Перед Самсоновым стоял выбор. Его приверженность имперскому духу и дисциплине склоняла его на сторону Язова и Крючкова. На стороне Собчака, которого поддерживали ленинградцы, были его совесть и ответственность перед историей. Возможность этого выбора была итогом последних шести лет. И генерал свой выбор сделал почти с легкостью. Он согласился с Собчаком и отдал приказ войскам не входить в город. Ленинград, вскоре снова ставший Санкт-Петербургом, был спасен.
Тем же вечером Собчак, выступая в ленинградской телепрограмме “Факт”, назвал заговорщиков “бывшими министрами” и “гражданами” — так в России прокуроры обращаются к обвиняемым.
Заговорщики продолжали звонить Самсонову, но он держался стойко. Собчак был доволен. “Генерал, — сказал он, — вы же видете, эти люди — просто ничтожества! Даже если они возьмут власть, они ее не удержат”.
Вожди хунты почти сразу оказались не способны воспроизвести рецепты Ленина или Ярузельского. Почти все лица из списка на арест оставались на свободе и активно участвовали в организации сопротивления. Редакторы нескольких либеральных газет, в том числе “Московских новостей”, уже готовили выпуск объединенной подпольной “Общей газеты”, редакторы “Независимой” также обратились к опыту самиздата. Оппозиционные радиостанции, особенно “Эхо Москвы”, исчезали из эфира на несколько часов и затем возвращались. Телефоны, факсы и телексы в бюро иностранных новостных агентств работали исправно. CNN, BBC, “Радио Свобода”, “Голос Америки” подробно освещали все происходящее. Репортеры пользовались телефонами внутри Белого дома и без проблем передавали в эфир репортажи.
В редакциях главных советских газет ситуация была сложнее. Хунта распорядилась закрыть основные либеральные издания, а в многотиражных партийных и правительственных газетах печатать исключительно их декреты и лживые репортажи о том, что в стране все нормально и спокойно. “Советская Россия” с радостью приняла эти условия, другие газеты сотрудничали не так охотно. А в “Известиях” разгорелась война.
“Известия” были одной из самых парадоксальных институций в стране. С одной стороны, газету возглавлял Николай Ефимов — бесстыдный подхалим. Покровительствовал ему председатель Верховного Совета Лукьянов. Ефимов с готовностью брал под козырек: из 30 зарубежных корреспондентов “Известий” около 15 были сотрудниками КГБ. Хотя в редакции больше не сидели государственные цензоры, Ефимов легко справлялся с их работой сам. Он сразу снимал из номера статьи, которые, по его мнению, могли скомпрометировать или как-то задеть тех самых людей, которые теперь возглавили переворот. С другой стороны, в “Известиях” работало множество талантливых людей. Михаил Бергер публиковал острейшие статьи об экономике. Андрей Иллеш написал несколько статей о сбитом южнокорейском “боинге”, которые были гораздо подробнее и беспощаднее в отношении советского руководства, чем все, что было опубликовано на эту тему на Западе. Лучшие, честные журналисты и редакторы “Известий” Ефимова презирали. Они думали, что могли бы подавать новости гораздо лучше, чем молодые нонконформисты из “Независимой газеты”. Если бы только им это позволили.
Где-то в час дня разгорелась баталия в наборном цехе “известинской” типографии на Пушкинской площади. Журналисты принесли в редакцию призыв Ельцина к сопротивлению путчистам. Печатники набрали воззвание для вечернего выпуска газеты. Но заместитель Ефимова Дмитрий Мамлеев потребовал не ставить в номер ельцинский текст.
Наборщики разозлились. Мастер цеха Павел Бычков сказал:
— Мы голосовали за Ельцина! В номер идут документы ГКЧП. Но сегодняшнее заявление Ельцина — это тоже документ, и мы настаиваем на его публикации.
— Это не ваша работа — решать, что публиковать в газете, — ответил начальник цеха Евгений Геманов, один из людей Ефимова. — Это дело руководства. Ваша работа — печатать то, что вам скажут.
— Вы можете нас пристрелить, но мы не выпустим газету без Ельцина! — заявил верстальщик Бученков. — Мы живем по-скотски, в нищете, и мы не хотим, чтобы наши дети жили так же!
Ефимов пропустил начало сражения, потому что мчался в Москву из отпуска. Как только он вошел в цех, его обступила группа журналистов. Они требовали напечатать обращение Ельцина. Ефимов наотрез отказался и собственноручно рассыпал набор.
В других обстоятельствах он одержал бы победу. Но в этот раз наборщики, как шахтеры в Сибири или заводские рабочие в Минске, заявили, что скорее лишатся работы, чем сдадутся. И скорее сломают печатные станки, чем напечатают номер “Известий” без обращения Ельцина.
Номер вышел с двадцатичасовым опозданием. Он появился в московских киосках, во всех городах и селах СССР. Заявления ГКЧП заняли всю первую полосу. На второй странице был ельцинский призыв к сопротивлению.
Путчисты решили, что пора показаться журналистам. Во второй половине дня они организовали пресс-конфененцию в здании МИДа. Место было выбрано из стратегических соображений: представить ситуацию как нормальную, словно происходил не путч, а законная, конституционная передача власти. Для путчистов это был шанс стать гвоздем вечерних новостных телепрограмм во всем мире, затмить дневное выступление Ельцина, который, будто Ленин на Финляндском вокзале, обратился к народу с бронетехники.
Крючков, не в пример остальным, в первые часы переворота пребывал в эйфории. Ни забастовок, ни демонстраций! Радикальные главы республик, как, скажем, Звиад Гамсахурдиа, никак против переворота не выступили. В те же часы Янаев бесцельно шатался по своему кабинету и по кремлевским коридорам. Решения принимал не он. Но на пресс-конфененции именно он становился главной фигурой, именно он должен был убедить журналистов и телезрителей, что все находится под контролем.
Проблема была в том, что Янаев не мог контролировать даже себя. Он шмыгал носом, как завзятый героинщик, которому нужна доза, а его руки на столе ходили ходуном, как два оживших попрыгунчика. Янаев стал провалом с самого начала: его ответы были неприкрытой ложью, а попытки имитировать спокойствие отдавали истерикой. Журналисты, за исключением отъявленных ретроградов, не выказывали страха и не демонстрировали уважения, задавая ему вопросы. Они даже смеялись над ним! Смеялись, хотя у Горбачева к тому времени был отобран “ядерный чемоданчик” с кодами запуска ракет, пусковые кнопки находились в руках армии и КГБ, а хунта — теоретически — контролировала огромный ядерный арсенал!
В середине этой катастрофической пресс-конференции Янаев дал микрофон 24-летней журналистке из “Независимой газеты” Татьяне Малкиной. Всего за год до этого Малкина работала на секретарской должности в “Московских новостях” и делала черновую работу, подбирая материал для старших газетчиков. Теперь она была штатным
