Анна, с которой я после поделилась содержанием нашего разговора (у меня нет тайн от лучшей подруги — а вот умный совет она может дать), ответила:
— Правильно твой святой отец сказал. Знаешь ведь — заставь дурака богу молиться, он и себе, и тебе лоб расшибет. То есть — не доводи до абсурда. А главное — чтобы добро было: если оно есть, и всем, значит правильно все. А если зло в итоге выходит, то значит, неправильно. Так и считай.
Но тогда выходит, что я, то есть пани Анна, никак не могу ощущать себя грешницей? Если я всего лишь, в любопытстве хотела узнать, как устроен мир. Поскольку Господь дал мне ум больше, чем у прочих домашних куриц. Мне восемнадцать (меньше, вряд ли столь юная особа будет проявлять интерес к столь сложным проблемам, а по сюжету, я в переписке с Чародеем не первый год состою, ну а больше тоже не может быть, тогда бы у меня уже был бы муж и дети). Я не высокородная пани, раз в городе живу, не в отцовском имении, но и не из низшего сословия — дочь богатого купца или цехового старосты. И отец явно любил меня и баловал, давая больше свободы, чем было принято в то время. Хотя возможно, что он о сыне мечтал, а родилась я, вот он и воспитывал меня как мужчину, с большей долей свободы и ответственности?
А вот люблю ли я Чародея? Мне восемнадцать, ему сорок четыре — но в то время и было принято так, мужчина ведь должен быть хозяином, опорой, а не безусым юнцом. И если я, истинная католичка, испытываю к нему искреннюю симпатию и интерес, то это очень тонкая грань от… Тем более, что Вера отвергает в любви страсть и наслаждение — хотя искренне не понимаю, что тут греховного, если с собственным мужем? По крайней мере, я вижу в Чародее свою единственную возможность вырваться из предначертанного пути, быть выданной замуж за соседа-трактирщика, и всю оставшуюся жизнь провести на кухне. И если Он меня позовет — я пойду за ним куда угодно.
Ну вот, я написала письмо. Запечатаю сургуч своим перстнем, и хочу отдать почтарю (служанкам лучше не доверять). Встаю, прячу письмо, накидываю плащ… Ну что, снято — следующий дубль?
А когда закончилось, и мы уже укладывали имущество, ко мне снова подошла Ганнуся. И робко спросила, узнавала ли я что-то про ее Игорька.
Ганна Полищук.
Ой, люди добрые, да что же это такое? Ведь Советская Власть — она наша, самая добрая и справедливая. Ну только против врагов сурова — так с врагами и фашистами разве можно иначе? Игоречек мне всегда так говорил. Он у меня герой, честный, умный, храбрый — настоящий комсомолец. Как он на собрании выступал, какие правильные слова говорил! А как мы на Первое мая на демонстрации шли вместе — хотя положено каждому со своим предприятием, но нам разрешили. И он, в парадном мундире и с наградами, весь такой орел, и я рядом с ним, в лучшем, что у меня есть.
А после его арестовали. И у кого бы ни спрашивала — никто не знает, за что? Даже когда меня на допрос вызывали, свидетельницей — а я и не знаю ничего такого. Спрашивают, с кем Игорешенька встречался — да ни с кем, только по службе, и со мной, и еще на свои партзанятия в университет ходил, коммунизму обучался.
И на работе сразу ко мне с подозрением — а я-то в чем виноватая? Однако же, премии лишили! Я потому в кино сниматься и пошла — деньги были нужны. Я ведь даже не студентка, а за секретаршу на кафедре в университете, на неполной ставке — умела бы на машинке быстро стучать а не двумя пальцами, другое дело, а так лишь "исполняю обязанности", в зарплату едва пятьсот получаю, и лишняя сотня-полторы очень пригодится. Ну а если еще и себя на экране после увидеть, хоть мельком…
Отчего я к товарищу Смоленцевой решила обратиться? Так она, хоть и героиня, и актриса известная — но вижу, ведет себя по-простому, без высокомерия, не то что наш партийный секретарь. Зато она к самому товарищу Федорову вхожа, главнее которого у нас нет — и может спросить про Игорька.
Она и спросила. И когда мы с ней второй раз говорили, ответила, что товарищ Федоров дело на контроле держит. И не будет к твоему Игорю никакого беззакония — но если все же он виновен в
