На публику сыграли. А в машине, без посторонних (шофер не в счет, при поднятой перегородке он нас не слышит) я со злорадством представляю, что будет с тем (или теми) кто мою сумочку откроет неаккуратно. Сколько вчера ребята возились, ее готовя. И то, что произойдет, как раз с моей стороны для Сергея Степановича и прочей компании будет выглядеть естественно — мы же киногруппа, у нас всякое декорационно-гримерное имущество быть должно. Предполагалось, что сумку у меня из гримерки и украдут — ну а заговорщики здесь выходит, сами додумались до того, что у нас в Риме уже творят иные антиобщественные элементы на мотороллерах?
Валя предлагал туда светошумовую гранату зарядить. Но если в полуметре от глаз вспыхнет, это на всю жизнь слепота вероятна — Анна сказала, зачем несознательных ребят калечить? Потому, положили мы в сумку баллон с несмываемой краской (Юрий говорил, тоже из будущего идея), смыть можно, но надо знать, чем — и уж точно, не водой и мылом, и даже не бензином, керосином и спиртом. А еще это пахнет премерзко, и если в глаза попадет, необратимого вреда не будет, но неприятнейшие ощущения обеспечены. Милицию сориентируют, искать личностей со следами "крови" на одежде и теле — надеюсь, заговорщики не станут зачищать концы совсем уж радикальным способом, как Ганну? Впрочем если даже — этих мне нисколько не жаль.
И ждем, какой следующий ход от наших карбонариев будет, выходите из тени. Несговорчивая я и упрямая, разобраться пытаюсь, не впутывая ГБ, и защищаясь штучками, эффектными, но совершенно не в стиле любой Конторы. Кроме "инквизиции" конечно — но пока что не знают во Львове наши методы, не работали мы пока здесь.
Но это все будет после. А пока — съемок никто не отменял. Стою на стене, у меня в руках винтовка СВТ с оптикой, а внизу армия врагов. Переодетая массовка — а я стараюсь себя в том веке пятнадцатом представить. Чего я больше всего на свете боюсь, до ужаса — если вдруг окажется, что случится что-то по-настоящему опасное, и у меня смелости не хватит, как тогда после в глаза буду смотреть моему рыцарю, Анне, и их товарищам, кто меня за равную себе считают, или девчонкам из нашей Школы, кто на меня равняются, искренне верят, что я как Софи Лорен в том фильме, где она меня играет, и немцев убивает сотнями, как мух. Потому хочу себя испытать, чтобы уверенной быть — с парашютом прыгала, теперь мечтаю в аэроклуб, хотя бы на По-2 научиться летать, вот представляю, что Юрий ответит, когда мы в Москву вернемся и я ему об этом желании скажу. А пока что, только кино мне и остается, роли героинь на себя примерять. И то, "Иван-тюльпан" как водевиль был, не всерьез — ну где вы в жизни партизан верхом на медведях видели? И кто на войне, дуэльные правила соблюдает — это к эпизоду, где я и Жерар Филип на шпагах деремся, а все смотрят, и русские и французы, про войну забыв? Сейчас больше на жизнь похоже — даже наш будущий Великий Режиссер сказал, "Люда, у вас отлично получается". А я всего лишь играю себя — вообразив, что это не кино, а всерьез.
Мы стоим на городской стене — гости из будущего, все четверо, и магистратские, и городская стража, и просто народ. Ждем возвращения послов к осаждавшим — шестеро самых уважаемых граждан города, представители всех гильдий, и еще настоятель католического храма, чтобы не было сомнений в их свидетельстве. И один из них — отец пани Анны (тоже моя роль). Ее снимем отдельно — мне переодеться минута, прямо поверх одежды из века двадцатого, натянуть длинное и широкое платье с глухим воротом и длинными рукавами.
— Люся, ты хоть выражение лица меняй — говорит мне Анна — все ж героини твои, разных эпох.
Внизу на поле солдаты католического войска вкапывают шесть столбов. Затем выводят и привязывают к ним всех шестерых посланников, обкладывают хворостом. Хотя Валя Кунцевич (взявший на себя роль военного консультанта) утверждал, что никто бы не стал в той обстановке возиться с кострами — поставить на колени и саблей рубануть, куда проще. Расстрел — да вы что, в то время огнестрельное оружие уже было хорошо известно, но даже один выстрел из тогдашней "ручницы", это такая процедура, да и порох еще дорог.
— А с чего бы главпопу так зверствовать? Не дурак ведь — должен сообразить, что легче убаюкать обещаниями, "ну а вешать будем после".
— Так вера ведь христова. Если ему предложили на распятии клятву дать. И нарушить — свои не поймут. Да и враги у Крамера есть — после в Рим донос напишут, что допустил святотатство.
Все против городских ворот происходит, а где бы горожане возвращения послов ждать могли? И на случай, если защитники Дрогобыча вылазку сделают, строится рядом полк немецких ландскнехтов — каски с рожками, как у солдат вермахта (немецкие трофеи и есть), только в руках пики а не "шмайсеры". И важные паны на конях, и челядь, и просто зеваки, из вражьего войска.
Отец Анны кричит — все правда! Не сдавайтесь! Услышат ли его — ну, вполне могут, дистанция метров двести, и ветер оттуда. Только и без этих слов все ясно — пощады не будет никому. Если даже своего же брата-монаха не пожалели.
Если тебе больно — плакать должна не ты, а те, кто в этом виноват. Я вскидываю винтовку — не дожидаясь ничьей команды, или дозволения, и забыв, что патроны холостые, как и положено в кино. Двести метров для СВТ с оптикой не расстояние. Первым (по жизни и по сценарию) должен умереть офицер, командовавший палачами. Затем — солдаты, кто таскают хворост. Вот забегали, засуетились — но никто не сообразил укрыться, залечь, один лишь Крамер, гнида, сразу нырнул за чью-то спину.
Можно попробовать отбить приговоренных? Но воевода, командующий городским войском, отрицательно качает головой — врагов слишком много, они могут опрокинуть нас и ворваться следом в открытые ворота.
— Сейчас их будет меньше! — кричит партизанский командир — Петруха, бей!
И вступает пулемет. МГ-42 с двухсот-трехсот метров по толпе в полный рост, это убойно. Немецкие кнехты картинно валятся рядами, или разбегаются без всякого порядка, кто
