– Ты меня вполне можешь убить, вот я и спешу убить тебя! Ты червяк бессмысленный, твой удел – терпеть и страдать!
– Кто ты? – с ненавистью прохрипел Тополев.
– Я твоя смерть и мучение! – торжествующе расхохоталась Люсьена, понимая, что одержала победу.
Тополев потерял сознание. Теперь она могла делать с ним все, что угодно, поэтому она прошла путем его детских воспоминаний, но все, до чего добралась, это до образа перепуганного сторожа морга, который на крыльце рассказывает сыну уже известное Люсьене:
«Да пропади оно все пропадом! Ты говоришь, Ванька, чтобы я не пил. А как тут не пить?! Тут не просто выпьешь – тут запьешь! Сроду у меня такого беспокойного покойника не было…» И так далее.
Однако при фамилии Всеславского вдруг всплыло еще одно тайное, вовсе уж спрятанное в глубины памяти Тополева воспоминание о том, как Всеславский и Тополев-старший пьянствовали в морге – уже позднее, не меньше чем с десяток лет спустя после того, как туда попал труп Павла Меца. При этом Люсьена смогла увидеть лицо патологоанатома Василия Николаевича Всеславского. Оно хранило следы давнего и беспробудного пьянства, однако, как ни странно, черты этого лица сохранили прежнюю четкость и безупречность, и все еще прекрасны были черные, пусть и утонувшие в распухших веках глаза, так что Люсьена невольно подумала: да, вот этого мужчину, окажись он лет на четверть века моложе да не спейся так безнадежно, она не прочь была бы прибрать к рукам и даже сделать из него не раба своего, а господина… Пусть и не надолго, пусть это был бы калиф на час, однако ему она могла бы повиноваться! Однако она попыталась вслушаться в то, что говорил Всеславский, и вот что узнала: Всеславский был не только патологоанатомом, но и подготовлял бесхозные (то есть тех покойников, которых не забирали родственники) скелеты к сборке. Все начиналось с мацерации, то есть вымачивания частей тела. В особом подвале, где царила еще более удушливая вонь, чем в анатомическом театре, лежали на отдельных скамьях мертвые тела, а рядом стояли высокие чаны. В них подолгу, года по полтора, мокли части человеческих тел. Когда мясо отделялось от костей, его сжигали, а потом специалисты, в числе которых был и Всеславский, выбеливали кости хлором. Для того чтобы окончательно уничтожить запах, их сушили на солнце и только потом собирали скелет – для того, чтобы отправить его или по кабинетам ученых пособий в Хабаровский медицинский институт или в педагогический, где имелся химико-биологический факультет, или в школы медсестер, которые были не только в Хабаровске, но и в райцентрах края.
– Сам знаешь, Иван Кузьмич, ведь не всякий скелет в дело идет, – бубнил Всеславский, еле ворочая языком. – Я обычно молодые выбираю, а старых на кладбище отправляю. У молодых кость крепче. Да и невесть какие чудеса бывают. Помнишь, может, того покойника, который орал под ножом?
– Как забыть? – содрогнулся Тополев. – Раньше что ни ночь являлся. Теперь пореже снится, однако нет-нет да и подскочу, как увижу его рожу да крик его услышу!
– Ну, сунули его в чан, как положено, потом гляжу – все сгнило! Одна левая рука только и плавает, и то не вся, а только кисть. Да крепкая такая! Само собой, ошметки все, что не растворились в хлоре, сожгли, а руку отдали в мединститут: у них как раз пособий верхних конечностей нехватка была. Однако, Иван Кузьмич, хочешь верь, хочешь не верь, а я с тех пор по этим улицам, на которые мед выходит, по Карла Маркса, по Пушкина и этой, как ее, которая с другой стороны меда проходит… ах да, Гоголя… короче, по ним я больше не ходок! С тех пор, как, мимо идучи вечерком, глянул на окошки невзначай, а по ним эта рука костлявая ползает! Сморгнул – нет ничего. Ну, думаю, допился ты, Василий, до окончательности, уже и косточки кровавые в глазах! Потом опять шел – теперь среди бела дня, покосился – опять ручища эта мне машет! А иной раз кажется, что в дверь мою скребется. Должно быть, скоро помру!
Люсьена почувствовала всем телом, как мучительно выдирается Тополев из этих жутких воспоминаний, однако ушел он от них недалеко: перед Люсьеной появился могильный свежий холм с пирамидкой, увенчанной звездочкой, с фотографией Всеславского: помоложе, не изуродованного пьянством и такого красивого, что у Люсьены задрожало сердце… Вернее сказать, учащенно забился тот орган, который разгонял кровь по ее телу, ибо сердца не в смысле физиологическом, а духовном у нее, само собой разумеется, не было, чем она немало гордилась. Какие-то люди толпились у могилы, был среди них и Иван Кузьмич Тополев – окончательно сникший и очень постаревший, с трясущимися руками, с тоскливым выражением лица, но тоска эта, как безошибочно угадала Люсьена, была вызвана не только смертью старинного приятеля, сколько тем, что похоронная церемония затянулась, до поминок было еще ждать и ждать.
Тут она увидела и Тополева-младшего, который стоял рядом с высоким черноволосым парнем. Тот повернулся – и Люсьене показалось, что фотография на памятнике ожила! Но нет – это был другой человек, как две капли воды похожий на Василия Всеславского, однако моложе, красивее, трезвый, сильный и с поистине чарующими черными глазами.
Конечно, это был его сын. Капризные складки, уже залегшие у рта, выдавали в нем любителя удовольствий и любимца женщин, и ей-богу, Люсьена прекрасно понимала тех, кто пал жертвой этих черных глаз!
Вот он. Вот тот, кого она хотела, лишь слабо представляя его себе! Этот человек оказался перед ней, и Люсьена принялась напряженно ловить отголоски тихих разговоров, надеясь услышать его имя.
Наконец провожающие покойника в последний путь начали расходиться, но сын Всеславского по-прежнему стоял у могилы, рассеянно поглаживая памятник.
Вдруг кто-то окликнул его:
– Вячеслав! Пойдем!
Вячеслав. Значит, его зовут Вячеслав…
Хабаровск, 1985 год– А что, я должен был кричать: «Друг Ваня, узнаешь друга Серегу?» – вызывающе спросил Сергеев. От его прежней любезности, с которой он всего лишь вчера ворковал с Лизой, и следа не осталось. – А потом паковать его в смирительную рубашку, чтоб народ перепугать?
Комаров закашлялся. Лиза понимала, что он едва скрывает смех. Было смешно и в самом деле. Создавалось такое впечатление, что Сергеев, совершенно как известный царь Салтан, «во все время разговора стоял позади забора», только разговор вели не три девицы, которые пряли поздно вечерком, а они – Леонтий и Лиза
