Я устал. Я не понимаю, как Морфею удалось прорваться через ватную пелену снотворного. Думаю: вернусь в самый первый сон, к деду; можно сидеть в лодке и ждать пробуждения. Думаю: нужно отвлечь Морфея.
– Ладно, уговорил. На счет «три» прыгаем вниз. – Я указываю рукой, в какую сторону прыгать. В сторону твари. Миха послушно встает.
Смотрю вниз, на газон, и представляю, что никакой это не газон, а мутная речная вода. Если прислушаться, можно различить крики чаек.
– Раз… Два… Три!
Мы прыгаем. Время замедляется. Я чувствую, как мои ноги ударяются о воду, и успеваю увидеть недоуменное лицо Михи, повисшего на бетонной плите, точно распятый. Его запястья цепями прикованы к бетону. Вообразить такое было не трудно – легче, чем реку. Прощай, Миха. И прости.
Слышу одобрительное урчание Морфея. Тварь из покрышек готовится к прыжку.
Речные волны смыкаются над моей головой.
Вспоминаю Альку. Как она падала. Как она кричала.
Нельзя о ней сейчас думать.
* * *Она бросила меня слишком внезапно. Никаких знаков, намеков, звоночков, которые милосердно готовят человека к резким переменам, позволяют сгруппироваться перед ударом. Вчера еще были общие планы, а сегодня она со всеми вещами перебралась в другой блок.
Внешне я был спокоен, как фонарный столб. Внутри я кипел. Это было невыносимо. Мы виделись каждый день. Я не преследовал ее, не пытался объясниться, не писал стихов и не плакал под ее дверью. Не потому что не хотел – не мог. Я с детства привык быть или хотя бы казаться равнодушным, не строить эмоциональных мостов. Не привязываться. Но что-то сломалось.
Больше десяти лет я жил в относительном спокойствии, спрятав знание о природе сновидений на самую дальнюю полку памяти; научился обходить опасные мысли на автопилоте и не видеть снов.
Я перечеркнул эти десять лет махом. Решил почему-то, что поговорить с ней во сне будет легче. Оставалось вспомнить, как это делается.
Осваивая гитару, люди до крови стирают пальцы. Спортсмены до судорог утомляют мышцы при подготовке к соревнованиям. Я тренировал сознание – до крови, до судорог вгрызался в ирреальность снов, заново подчиняя их своей воле.
И вот я пришел к ней. Сны у Альки были бестолковыми, но по большей части хорошими. Ничего похожего на настоящие кошмары. Ее кошмаром стал я. Никаких разговоров, ни единой попытки объясниться – кого я обманывал? Я просто начал перекраивать ее сновидения. Это было упоительно. Мы были вместе на другой стороне реальности, и плевать, кого она любила, когда просыпалась. Знал ли я, насколько мучительны для нее сны, в которых она каждую ночь возвращается ко мне, отдается мне, не понимая, зачем это делает? Конечно, знал. Я верил, что все изменится.
Все изменилось в ночь, когда Алька включилась во сне, осознала себя, осознала меня и все поняла. Ее взгляд был страшен.
Она выпрыгнула в окно. Все что угодно, лишь бы сбежать от меня.
Морфей хохотал за моей спиной.
* * *Откуда-то доносятся сигналы точного времени. Я знаю, что это они, хотя писк не прекращается, вместо шести надежных точек рисует на поверхности времени бесконечную пунктирную линию.
Я лежу в ванне, полной затхлой воды. Смотрю на белый потолок в росчерках трещин. Выныриваю. Журчит вода, льющаяся из крана; покачивается занавеска с осьминогами и кораблями. Это точно не река. Куда меня занесло?
Отдергиваю занавеску. Ванна стоит в центре жилой комнаты и окружена лабиринтами хлама. Стопки книг возвышаются башнями, кресла завалены мятыми комьями одежды, по стеклянной глади журнальных столиков плывут пепельницы с окурками и эскадрильи немытой посуды. Шум воды сменяется шумом улицы: огромное, от пола до потолка, окно распахнуто настежь.
У окна стоит Алька. Длинные волосы – такими они были, когда мы познакомились; сарафан с цветами – мой любимый.
Я не видел ее с той самой ночи, когда она… Я даже не навещал ее в больнице. Боялся того ее взгляда. Знания в нем. Понимания.
Нельзя было думать об Альке, а я подумал, и вот я здесь – в ее сне.
– Между прочим, – говорит Алька, – ты обещал сводить меня в театр.
В руках у Альки кубик Рубика. Это логично. Она мне его и подарила. Это был настоящий венгерский кубик, а не поделка по чертежу из «Юного техника». Я постоянно вертел его в руках, собирал, разбирал – это сделалось навязчивой привычкой, которая, между прочим, очень Альку бесила.
– Хочешь, пойдем прямо сейчас? – спрашиваю, а сам оглядываюсь в поисках путей отхода.
Алька смеется – у нее приятный смех, наивный какой-то, что ли.
Кажется, это хороший сон. Бывают и такие. Наверное, здесь, в этом сне, Алька не помнит про наше расставание; не помнит кошмаров, в которых ей снился я; не помнит, что разучилась ходить. Врачи сказали, что это психосоматика. Никаких травм, никаких нарушений работы мозга. Самовнушение.
– Нет уж, милый мой, сперва разберись с рыбой, которую вы с дедом наловили. А то знаю я вас, рыбаков.
Рядом с ней стоит большой таз, в котором прыгают и бьют хвостами живые еще щуки. Щуки смотрят на меня, в их глазах – бездна. Морфей.
Морфей везде, теперь я это вижу. Ожили трещины на потолке и стенах, танцуют, беснуются и, переплетаясь, становятся все шире. По моим мокрым следам ползут из ванны затейливые узоры плесени, кружат вокруг меня и тянут щупальца к Альке, которая ничего этого, конечно, не замечает. Щуки смотрят с иронией. Я привел Морфея прямиком к Альке.
Нет. Я не позволю ему сделать это снова. Мы проснемся. Оба. Смотрю в окно – мы на втором этаже. Если не удастся взлететь – падать невысоко, не смертельно. Но мне почему-то кажется, что все получится. Возможно, дело в Альке. Она словно очищает меня своим светом.
– Алька, ты мне веришь?
– Конечно, верю. – Смотрит на меня с удивлением. Во взгляде что-то знакомое. Не успеваю, понять, что именно. Некогда думать.
Беру ее за руку. Мы делаем шаг в окно.
Летим.
* * *Глаза не открываю, прислушиваюсь к себе и к окружающему миру. Я: сердце колотится, правая рука затекла, во рту пересохло. Окружающий мир: из открытой форточки сквозит холодом; хлопнула дверь в соседнем блоке, топот ног, смех; резкий запах ацетона – вчера красили стены в коридоре.
Я проснулся.
День будет сложный. Бульбулятор (так мы зовем нашу старосту, Ирку Копылову, за умение нести совершенно наркоманский бред с каменным выражением лица и склонность дымить по самому ничтожному поводу) велела приехать к первой паре. Сегодня предстоит финальный прогон пафосной ереси, которую почему-то называют студенческим концертом. Я – как бы звукорежиссер этого действа.
Час в автобусе, набитом
