Снилась гороподобная Хавронья, мелющая зубами-жерновами его руку, финист начальника сыска – тот клевал в лицо, норовил добраться до глаз…
Телега надолго встала. Сколько Рахмет ни прислушивался, листвяных слышно не было. Он высунулся на поверхность, жадно глотнул свежего воздуха, огляделся. Лошадка понуро стояла перед воротами в высоком частоколе одиноко стоящего в лесу поселения. Листвяные по ту сторону возились с засовами.
Медлить не стоило.
– Давай, братка, поспешай! – негромко позвал Рахмет, судорожно высвобождаясь из-под гнили.
Он всё сильнее тянул на себя держащую его руку – пока среди разноцветных овощей не показалось синюшное лицо, вывалившийся язык и закатившиеся глаза беглого коренного Козявы.
ВедиПолосатую острожную рубаху пришлось бросить в болоте.
Какое-то время Рахмет бежал перелеском вдоль тракта, падая ниц каждый раз, как в поле зрения показывались обоз, самоходка или всадник.
Спешить, спешить, спешить, ныла рана на шее. Быстрее, быстрее, пока не дошла до сыскного приказа весть о бегстве Соловья, пока не лёг на крыло белоглазый финист, знающий беглеца на вкус.
Рахмет ввалился в первую же придорожную корчму – как был, голый по пояс, всё тело в разводах бурой болотной тины.
– За ради Мокоши-Милостивицы, – хрипло выговорил он, взглядом показывая на стойку с напитками. – Ограбили, лиходеи, и гнутой княжки не оставили!
Редкие утренние посетители с любопытством разглядывали незадачливого купчину – в такой близи от Немеркнущей бытовой разбой считался редкостью. Корчмарь, вислоусый древляной, долго изучал разбитое лицо и мокрые штаны нищего гостя. Потом вынул из-под стойки гранёный стакан и наполнил его до краёв мутной дешёвой сивухой.
Рахмет опрокинул пойло в глотку, даже не задев лунку от выбитого зуба.
– На заставу бы доложить, – без особой охоты протянул корчмарь.
– Благодарствую, – ответил Рахмет, – сам справлюсь. Далеко ль?
Благодатное пахучее тепло расползлось в груди, и финистова метка успокоилась, перестала дёргать почти сразу.
– С полверсты будет, – сказал корчмарь уже вслед голопузому гостю.
Рахмет обогнул заставу, едва не заплутав в дремучем бору, и снова выбрался ближе к дороге.
Вскоре ему повезло. Ветер издалека принёс низкое злое мычание. Над макушками молодого березняка, подступившего к самой дороге, показались две пары саженных рогов и холмообразные загривки бычаг. От каждого шага огромных животных земля уходила из-под ног. Вереница сцепленных телег длинным поездом выползала следом за ними из-за загиба дороги.
Рахмет задолго до приближения обоза перебрался через глубокую канаву вдоль обочины – на неожиданное появление купцы могли ответить и стрелой, и пулей.
Навстречу ему, ловко прошмыгнув между шагающими столбами бычажьих ног, заспешил мужичок-древляной на толстобокой лошадке – провожатый. Он издалека показал обрез двустволки, а Рахмет успокаивающе поднял руки, предъявляя открытые ладони.
Не стоило врать бычажным про ограбленный обоз – любой уточняющий вопрос мог раскрыть обман.
– День добрый! – улыбнувшись, крикнул Рахмет, на ходу соображая, что он скажет дальше.
В итоге провожатый услышал печальный сказ недотёпы-чинуши о глупом и стыдном азартном проигрыше в весёлом доме на двадцатой версте. Вскоре Рахмет трясся в жёсткой и душистой перевоплощённой луговой зелени, каждая травинка в палец толщиной. Словоохотливый тележник, поглядывая на дорогу, засыпал Рахмета слухами о новой древляной вольнице в Яхромском крае, о Кулябе – листвяном, поставившем поезд на полозья из беложелеза длиной в целую версту, о том, что на пятисотлетие княжьего дома выпустят новые заёмки ценою в гривню. Расщедрившись, даже одолжил попутчику чистую рубаху под обещание вернуть её не позднее третьего дня на подворье Еремеева, что в Люберцах.
Поезд вошёл в пригород. По обе стороны дороги потянулись глухие заводские заборы, отороченные поверху колючим вьюном. Пыльные домишки рабочих слободок кособочились кучно, как опята на пеньках.
Внутрь кольцевой дороги бычагам ходу не было. На Люберецком подворье вокруг поезда засуетились древляные. Бычаг распрягли и отвели к исполинским стойлам, а телеги ломовыми растащили по одной. Добронравный купец сунул Рахмету несколько медяков и, подмигнув, посоветовал больше с теневыми за игру не садиться.
Не выходя с подворья, Рахмет нашёл рюмочную и влил в себя новую меру духовитого посадского самогона. Договорился с обедавшим лихачом, что тот подбросит до Садового за умеренную мзду.
Немеркнущая встретила беглеца обычной мешаниной красок, звуков, запахов. На перекрёстках мальчишки-вестовые выкрикивали заголовки новостных свитков. Насупленные чиновники спешили из приказов по домам. Румяные лоточницы на площадях торговали жареными оладьями по княжке за пару. В Кузьминском саду из-за деревьев звучали гусли и рожки. Задирая колени, молодые барышни крутили стремена изящных трёхколёсников.
Рахмет смотрел на Немеркнущую глазами постороннего – хотя как мог стать чужим единственный город мира? Прежняя жизнь кончилась, а новая ещё не началась.
Уже в сумерках он добрался до Сущёвки и долго ломился в дверь Служебного училища для детей древляного рода.
На стук приплелась глуховатая сторожиха Матрёна, внимательно рассмотрела Рахмета в глазок, зазвенела цепочкой:
– Чтой-то вы припозднимшись нынче, господин учитель?
Тёмные пространства дышали недавним детским гомоном, суетой перемен, сухим порядком урочного времени. Взяв у Матрёны ключ, Рахмет поднялся по лестнице в учительскую.
Поспешив к своему столу, он едва не своротил набок деревянное мироподобие, выпуклой тарелкой застывшее посреди прохода. За время отсутствия учителя его подопечные с художественного отделения построили по границе мира Великий Плетень из мятой стеклянной бумаги, окрасили чёрным угольные отвалы в крае Шатурском, надписали названия поселений в крае Клинском, собранных из поджиговых коробков.
Со дна нижнего ящика, из-под груды непроверенных работ, Рахмет извлёк небольшой тяжелый свёрток. Всё оказалось на месте – три серебряные палочки в палец толщиной – нерубленые гривни с оттиском дома Мрило, и два удостоверения личности, «ульки», на Кирьяна Фадеевича и Аграфену Ратиборовну Коротаевых, супружескую пару древляного рода.
С вешалки в углу снял служебный кафтан, надел, схоронил свёрток во внутренний карман и уже собирался идти, когда за дверью послышались шаги и на пороге встала сутулая тень.
Глаголь– Добрый вечер, Никодим Добрынич!
– Ко-ро-та-ев! – брезгливо произнёс по слогам начальник училища, цаплей вышагивая навстречу Рахмету. – Вы без спросу пропустили два урока, мы даже не успели подобрать замену. Что за орда? Извольте объясниться.
«Кривда на кривду», – подумал Рахмет, выдумывая очередную небылицу.
– Обобрали меня, Никодим Добрынич, – покаянно сказал он. – Тюкнули по затылку в переулке, платье стянули, а с ним и рублёвая заёмка ушла, и мелочи горсть. Хорошо, добрые люди не дали замёрзнуть, озолоти их Велес.
– Да уж чую, как не дали! Совсем за место не держитесь?! Пьяным заявиться в училище – постыдились бы, Коротаев!
Бочком-бочком Рахмет пробрался к дверям.
– Я очень дорожу этой работой, Никодим Добрынич, уж не гневайтесь… – и пулей выскочил из учительской.
В служебном он работал не на ставке, а сдельно, по часам. Взбреди скорниловским сыскарям в голову сопоставить время налётов и переёмов, проведённых ватагой Соловья за последние пять лет, с расписанием уроков «починки и наладки чужеродных предметов» в сущёвском училище, уж они обратили бы внимание, что события эти не совпали
