Остановилась старенькая «Шкода» с водителем, лысым дедком. Я дал ему денег, и она уехала. А сам бегом к Хозяину – жив ли?
Уже в сознании, он лежал на каталке и сделал слабый знак рукой, чтоб я наклонился.
– Кончи её. Сейчас ж… – Приступ кашля. Он сипел, лицо и шея наливались кровью.
Я замотал головой, показал, что в палате её нет. Он откашлялся и вцепился в меня взглядом, будто рысьим когтем.
– Врёшь. Куда она могла деться?
Подняли на ноги больничную охрану. Но никто нас не засёк. Куда им, соням!
– Вот что, – велел Хозяин. – Далеко она уйти не могла. Прочеши район, а не найдёшь – с сегодняшнего дня отправляйся на поиски.
Я пошёл в храм на литургию и усердно молился о нём, чтобы злые мысли его оставили, за здравие подал и долго стоял перед Смоленской Божьей Матерью, мучимый греховными мыслями, – искал в лике святом черты сходства с нею. Хоть и понимал, что напрасно это, не найду. Такое лишь на мгновение случается – увидеть живьём Царицу Небесную в земной женщине.
То, что Хозяин мой – великий грешник, я давно знаю. Но по большим делам и искушения большие посылаются, не мне его судить.
Я начал поиски. Думал предупредить, чтоб спряталась до поры до времени. Хозяин не отступится, он упёртый, но вмешались, как говорится, обстоятельства непреодолимой силы: по какому-то стрёмному делу ему пришлось делать ноги из страны. Уехал в Лондон. Я остался при доме – сына, Степана Валерьича, охранять. Через полгода Хозяин вернулся, дела, видно, опять в гору пошли. Начались поездки по стране, сменилась повестка дня капитально, и он не вспомнил про неё ни разу. Ну и слава богу, думаю.
Но я-то, конечно, ничего не забыл.
Через два года на Духов день прихожу в Донской монастырь. Отстоял службу и вышел на старое кладбище позади храма. Непривычно людно, даже суетно. А в сердцевине этой суеты, между чёрных каменных крестов стоит – она!
Я подошёл к толпе, не понимая, почему на неё все смотрят, приборов вокруг понатыкано, и вдруг дошло, что это снимают кино. Послышалось: «Стоп! Снято! Перерыв двадцать минут», – и толпа зашевелилась, заурчала. Какой-то тип в белой футболке показал большой палец:
– Эй, ты из третьей студии? Тома, гляди, кого нам прислали, гримировать не надо, уже готов. Иди сюда, страшила. Сейчас перекурим, и твоя сцена.
Я стоял как вкопанный. Наконец она меня заметила и шикнула на того, в футболке.
– Нашёл меня, да? – Мы присели на серые обломки надгробий, под храмовыми ступенями. – Что, убивать пришёл?
А чего я от неё ждал? Хоть не гонит, и то ладно. А оправдываться перед ней мне вообще нет резона. Вытащил телефон, набрал: «Не убью».
– Успокоил.
«Прости меня».
Она лишь фыркнула в ответ:
– Бог простит.
И смотрит так, словно читает в моём сердце старые дневники и лучше меня знает, где там правда написана.
– Жалостливый стал, да? Что ж ты брата своего не пожалел, когда на смерть его посылал?
Сказала – проволокой прикрутила. И ушла.
Теперь я ходил за ней постоянно. Мне как будто начали объявлять приговор, да заминка вышла – судья с адвокатом не договорились. И вот сижу я на той скамье, дерево полирую, а они там, по ту сторону решётки, судьбу мою режут на кусочки и мне не показывают.
Брат, брат, как же так всё вышло?..
* * *…Я вернулся на блокпост, все мысли о Витальке: как его спасти?
У кого помощи просить, это я сразу знал – у Хозяина. Авторитетнее человека тогда в горах не было. На следующий день сопровождал его, как обычно, и всё как на духу ему выложил: что родного брата встретил. И что он теперь по ту сторону и имя принял исламское.
– Вот оно как, – присвистнул Хозяин. – Нехорошо это, но поправимо. А ты молодец, что мне рассказал. Своих надо возвращать. Хоть они этого, дураки, и не понимают. Вот что, передай брату, что оружие лежит на военном складе в Грозном, охраны там не будет, пусть приходит, забирает.
– Валерий Николаевич… что вы собираетесь де- лать?
– Я тебе слово даю, что лично его не тронут. Указ вышел: кто добровольно сдаст оружие, тому амнистия и отпущение всех грехов. Ни суда, ни злой памяти. Беру это на себя. Порешим так, что он добровольно сдался. А бандитов, с которыми он придёт, мы прикончим, да ещё ему в заслугу это поставим. Веришь мне?
А кому мне было верить на этой земле, если не ему?
В назначенное время я был у храма Святого Георгия. Зашёл, поставил свечу Николаю Угоднику и горячо помолился, чтобы Виталька одумался и вернулся на родину, такой, как раньше. Ох и дурной же я был!
Ахмет ждал меня. Мы зашли в кафе в подвале, взяли чай и хингалш. Я разделил лепёшку на две половины, протянул ему, но он не притронулся и сказал, что дал обет, смысл которого из его невнятных слов я не понял. Вблизи он выглядел почти стариком, кожа задубела, образовались глубокие залысины в волосах, нижняя губа, вся в язвах, запала внутрь. Я заговорил об отце и матери – он ответил, что нет смысла вспоминать. А в чём тогда смысл, спросил я, в твоём оружии? Нет, ответил он, смысл в вере, а оружие помогает сегодня служить ей. Тогда почему ты хочешь, спросил я, чтобы ради этого оружия я предал своих? Я не хочу, ответил он, ты сам готов их предать – ты же не застрелил меня тогда в лесу, ты нарушил свой долг. Я не мог тебя застрелить, сказал я, ты – единственный, кто у меня остался. И тут он впервые посмотрел на меня с интересом, но к этому интересу примешивалась го- речь.
– Если я для тебя – единственный, то ты – потерянный человек, брат. Потому что не веришь по-настоящему. И в то, за что ты сражаешься, не веришь, и в тех, кому молишься. Ты испытываешь жалость к самому себе, одиночество – а это значит, не покорился ты Богу. Служишь греху и в этой грязи сдохнешь. Прощай, мне нечего больше тебе сказать.
Я догнал его на улице. Я понимал одно: мне надо вернуть его, жестоким, больным, любым, но вернуть. И я рассказал ему, где тот склад с оружием и что он без охраны. И даже… зная, что он будет меня презирать, зная, сто раз это зная, я всё равно обещал помочь ему. Своих надо возвращать. Тогда до встречи, ответил он и назвал день.
Было пасмурно, низкие облака приблизили ночь. Часть я покинул самовольно, прихватив свой «АКМ». Склад внутренних войск – окружённая двором одноэтажная кирпичная постройка, где хранились конфискованные ящики с
