То есть нормально, что тетки не позвонили. Все их предшественники тоже исчезали с концами, больше не выходили на связь. Удивительно все же, как уживаются в человеке мечты о чуде с полной неготовностью к тому, что чудо однажды может случиться, и с удивительной способностью притянуть за уши первое попавшееся рациональное объяснение, худо-бедно себя успокоить и больше никогда о случившемся не вспоминать.
Люси решила махнуть на теток рукой. Не звонят, и ладно, не самой же их теперь разыскивать. Дурной тон – наседать на бывших клиенток с расспросами: «Ну и как вам моя экскурсия? Вам ничего не показалось странным? А как вы чувствуете себя теперь?» Тем более, ей и так было чем заняться. Мягко говоря. А тетки – ну что тетки. Уже наверное уехали домой, в Москву.
Но все равно конечно постоянно вспоминала большую красивую Алену с больными ногами и самоотверженную рыженькую Алевтину на каблуках. Думала: интересно, как они там? Уже расспросили местных знакомых, просидели час в интернете, на всякий случай обратились в информационный туристический центр и убедились, что трамваев в Вильнюсе нет? И как переварили эту новость? И что потом сделали? Выкинули банку с зеленым ладийским медом, купленную на воскресной ярмарке на площади Трех Ветров? Или, наоборот, объявили безобидное деревенское лакомство настоящим волшебным зельем, исцеляющим сразу все, и теперь гадают, слопать его, дождавшись полнолуния, или и так сойдет?
Иногда Люси приходилось выводить с Этой Стороны прохожих, попавших туда без ее и вообще без чьей бы то ни было помощи, самостоятельно, совершено случайно, ну или, как говорится, по воле судьбы. Такое случается гораздо чаще, чем можно подумать, особенно с приезжими, которые еще не успели понять, где у нас тут что, гуляют, глазеют по сторонам, не удивляются несообразностям, никуда не торопятся, ничего не ищут и не ждут или, наоборот, ищут и ждут слишком много – того, чего ни в нашем городе, ни на всем белом свете нет, таким легче всего заплутать. Впрочем, обычно они сами благополучно возвращаются обратно – как вошли, так и вышли, ничего толком не успев понять. И потом еще долго бродят по окрестным кварталам, пытаясь найти дом с нарисованными на стенах русалками, или кондитерскую с самыми вкусными в мире вишневыми круассанами, растерянно бормоча: «Она же точно где-то тут за углом была!»
Но некоторые все-таки застревают на Этой Стороне или, хуже того, на одной из несбывшихся призрачных грез-однодневок, которые всегда обильно плодятся на границе между реальностями, рождаются чуть ли не от каждого второго мечтательного вздоха: «Ах, если бы, если бы!» – и исчезают навек, одни с наступлением темноты, другие на рассвете, вместе с теми, кто там в этот момент гулял; вот об этом лучше бы, конечно, вспоминать пореже, в идеале, вообще не думать, но если уж знаешь, поневоле держишь в уме всегда.
Эта Сторона хотя бы некоторых чужаков принимает, разрешает остаться, дышать своим воздухом, петь свои песни, пить воду и кофе, развешивать на веревках разноцветные полотенца, влюбляться, кружить на трамваях по городу, смотреть на синие черепичные крыши с вершин окрестных холмов, подкармливать пестрых кошек и важных полосатых котов, зарабатывать деньги почему-то никогда, ни для кого не тяжким, а восхитительно веселым трудом, обниматься с друзьями детства, случайно встреченными на улице, видеть странные, необъяснимые сны о какой-то чужой, почти фантастической жизни, сажать цветы, а иногда, глубоко задумавшись, нечаянно становиться облаком и поспешно спускаться с неба в двор под одобрительный хохот соседей: «Ничего, с каждым может случиться!» – в общем, быть.
Никогда не знаешь заранее, кого примет Изнанка, а кто сам не заметит, как всего за одну ночь утратит достоверность, истает, превратится в, как их называют местные, Незваную Тень, хищную охотницу за чужими тенями; впрочем, какие, к черту, охотники из насмерть перепуганных, растерянных людей, они обычно даже до утра не доживают, растратив все силы на панику и отчаяние. В общем, при всей Люсиной бесконечной любви к городской Изнанке, она бы никому не посоветовала бродить там без надежного проводника.
Застревают, как правило, те, кто чего-нибудь испугался, случайно или заметив неладное, сам себя накрутил: страх – самый крепкий клей. Пока боишься, принадлежишь тому, что тебя напугало, никуда от него не уйдешь.
Еще, конечно, застревают по любви, вернее, от той разновидности жадности, которую часто называют «любовью»: хочу, мое! Тогда как настоящая любовь говорит: «Боже, как прекрасно, что это есть!» – спрашивает: «Можно я буду рядом?» – и всегда слышит настоящий ответ. Вроде бы очевидная разница, но мало кто ее понимает: у любви даже «хочу» бескорыстное, не взять себе, а отдать себя, если вдруг окажется надо. А если не надо, не отдавать, это тоже важный момент: назойливая щедрость – та же жадность, вывернутая наизнанку, но не изменившая сути, ничего хорошего в ней нет.
С другой стороны, – часто думала Люси, – может быть, дело вообще не в жадности и не в страхе. Просто некоторым людям суждено не умереть, а бесследно сгинуть, заблудившись в проходных дворах между реальностями, бывает такая причудливая судьба.
Однако теория оставалась теорией, а на практике Люси иногда вздрагивала, как от удара, почуяв неладное – это не было похоже на беспокойство, тревогу, предчувствие; долгое время думала, вообще ни на что похоже, пока не подружилась с мастером гонгов и не узнала на собственном опыте, как вибрирует тело, когда стоишь буквально в паре шагов от огромного гонга, по которому бьют специальной колотушкой. Только от гонга телу становится хорошо и спокойно, а от этих внутренних ударов – наоборот. Сразу подскакиваешь, твердо зная: надо что-то делать. Вопрос – что?
Поначалу, конечно, совершенно не представляла, что тут поделаешь, но всегда одевалась и выходила в город, даже если было три часа ночи, даже если перед этим крепко спала, даже если в чьих-то объятиях, потому что совершенно невозможно оставаться на месте, когда у тебя во лбу, в животе и в груди вибрируют какие-то адовы гонги, посылают сигналы тревоги
