Крики петуха стихли; вскоре они сменятся бряцаньем оружия и ударами плети, арену начнут готовить к дневному кровопролитию. Гай пытался вникнуть в слова о том, что всего этого он может избежать… Считается ли это трусостью — уступить другому участие в поединке, может быть, позволить ему умереть вместо себя?
Нет, сказал себе Гай. Потому что бессмертные не умирают.
Кто он такой, чтобы противиться воле богов?
Гай принялся стаскивать тунику.
На протяжении восемнадцати лет слово отец оставалось для Фара пробелом в документах, которые доводилось заполнять. Что скрывала сфальсифицированная половина его ДНК? От кого он родился? Капитана МВЦ? От врача? Сенатора? Математические расчеты исключали последнее, но это не мешало юному Фару добавлять такой вариант в воображаемые сцены воссоединения сына с отцом. Отец-капитан берет его в экспедицию по морям, кишащим пиратами. Отец-врач позволяет надеть свой халат, хотя он еще великоват. Честный сенатор ведет на прогулку по Новому Форуму и каждому встречному гордо и громко сообщает: «Это мой сын!»
Ни один из сценариев даже близко не стоял с действительностью: полуголый Фар в тюремной камере, утренний декабрьский воздух покусывает грудь; он меняет простыню Имоджен из тончайшей ткани на изорванную тунику. Гай осторожно облачается в новую тогу, снова и снова гладя пальцами хлопковую ткань. Должно быть, потрясающее чувство по сравнению с тем, что натягивает через голову Фар. Колется, черт!
— Элиот… э-э, это Элиот… сейчас доставит тебя к Эмпре. Но тебе нужно залезть в ее… — Проклятье, как он должен это назвать? — …Невидимую колесницу.
— Колесницу? — переспрашивает Элиот на языке Центрального, поднимая свои «вселенские» брови. — Значит, я теперь лошадь?
— Карманная вселенная слишком трудна для перевода.
— Как же я поеду на невидимой колеснице? — Вопрос Гая заставляет их снова перейти на латынь.
— Шагай внутрь. — Элиот указывает на место в полу, где образовалась полость. — Осторожнее.
Гай хмурит брови, недоверчиво кривит губы — дети неосознанно повторяют мимику отца — и заглядывает за край между измерениями.
— Я туда влезу?
— Да. — Фар знает, потому что задавал тот же вопрос на том же краю, прежде чем покинуть «Инвиктус». Когда он забрался во внутреннее пространство, оно оказалось больше похоже на вселенную, чем на карман. — Когда окажешься внутри, оно станет больше.
Гай принимает слова своего неизвестного сына на веру. Когда отец проскальзывает через пол, у Фара в горле встает ком. Всю жизнь он прожил, будучи только Маккарти, но в нем всегда жили пятьдесят процентов от этого человека. Как Гай стал гладиатором? Как звали дедушку и бабушку Фара? Какое место отец называл своим домом?
Хотелось бы расспросить об этом отца, но солнце уже вставало, и все ответы скоро забудутся. Фар смотрел, как Гай устраивается на куче нижних юбок, удивляясь их кружевному плетению. Ком в горле не позволил Фару даже сказать «прощай». Впрочем, он не сумел и поздороваться.
Элиот закрыла карманную вселенную, снова надев ее на запястье. Фар посмотрел на стены камеры, скудно освещенные светом лампы, исцарапанные граффити, оставленными прежними обитателями. Антиох с женщинами настоящий жеребец. Сегодня я заработал свой хлеб. Надписи делали помещение не таким унылым. Может, и отец оставил одну из них.
— «Инвиктус» выйдет на связь около восьми, — сказала Элиот. — Там будет Прия, чтобы провести тебя через…
— Через мою смерть? — Теперь можно было произнести эти слова, сразу почувствовав и облегчение, и невыносимый ужас. Как этот парень в углу может храпеть, когда ему светит та же судьба?
— Скрестим пальцы, чтобы Угасание не объявилось между сейчас и тогда.
— Ты говоришь, как Имоджен. — Фар попытался выдавить из себя ухмылку; она получилась жалкой. — Мы до сих пор верим в удачу?
— Думаю, должны верить. — Элиот вцепилась в его плечо. — Фар, я понимаю, между нами случались разногласия…
— Разногласия? — фыркнул он. — Это деликатный намек на шантаж, стрельбу из бластера, похищение матери, игру в самозванную Марию-Антуанетту?
— Ты оказался лучшей версией меня самой. — Этих слов оказалось достаточно, чтобы Фар по-настоящему улыбнулся и сумел заметить влажное мерцание в глазах Элиот, лишенных ресниц. — Умирай достойно, Фарвей Гай Маккарти. Я сделаю все, что смогу, чтобы ты снова оказался среди живых.
Товарищ Гая по камере начал шевелиться, бормоча по-латыни какие-то мерзости. Без всяких технических средств перевода Фар понял суть высказываний: гладиатор просыпался в состоянии страшнейшего похмелья; груда мускулов, облаченная в тряпье, пробуждалась к жизни.
— Ты оказался лучшей версией меня самой, — повторила Элиот. — Возможно, конечно, что это говорит амнезия.
Она подмигнула.
А потом исчезла.
Фар стоял на твердом полу камеры; коммуникатор в ухе молчал, на плече саднили следы от пальцев Элиот. Он перевел взгляд на окно — не на розовый рассвет, а на прутья решетки. Ловушка. От этой мысли по ногам пробежал зуд, и Фар принялся ходить взад-вперед, как тигр в клетке. Тут ему вспомнилось, что может натворить клинок противника. Лучше поберечь энергию для схватки. Он погибнет, потому что должен, но покидать этот треклятый мир, не оказав достойного сопротивления, не собирается.
Он должен доказать, что способен на это.
42
ЭМПРА В СТОГЕ СЕНА
Грэм столько раз видел Колизей, что уже сбился со счета. В основном с высоты птичьего полета, через панорамные стены небоскребов или из окон воздушного автобуса. Кольцо из покрытых шрамами камней, цель для нескончаемого потока туристов, никогда не вызывало у него восторга. Даже вид с нулевого уровня, дополненный видеозаписью на интерфейсе, не подготовил его в полной мере к встрече с великолепием амфитеатра Флавиев.
По словам Имоджен, некогда здесь располагалась низина с озером. Римляне подняли уровень, используя мусор, оставшийся после пожара Нерона, поэтому теперь, чтобы лицезреть это чудо инженерного искусства, приходилось задирать голову. Каждый блок внешних стен амфитеатра укладывали без раствора — этакий «Тетрис» древних — и в результате получили сооружение с не совсем правильными пропорциями: 48 метров в высоту, 189 метров в длину, 156 метров в ширину. 80 арочных входов принимали отливы и приливы людского моря в пятьдесят тысяч человек. Здесь жила слава Рима, его сердце, бьющееся в такт шагов жаждущей крови толпы.
Грэм ходил среди зрителей и искал. В конце девятого месяца беременности заметить Эмпру было легко, но все формы растворялись в половодье людей. На периферии зрения маячили желтые, бурые и белые тоги, все оттенки кожи; общий хаос усугублялся крепкими
