ГОРДЕЕВА: Мне кажется, что всего перечисленного маловато для того, чтобы, рискуя репутацией, именем, возможностью работы в кино и театре, примчаться к “Гоголь-центру”.
ХАМАТОВА: Я об этом не думала.
ГОРДЕЕВА: А другие – думали. Подумали и не пошли. Сказали: “У нас есть дела, дети”.
ХАМАТОВА: Дети. Да, дети – это важно. Я помню, как меня парализовало, когда я увидела в телефоне твое сообщение о случившемся. И следующее – уже со всеми картинками – от Антона Адасинского. Я почти сразу сообразила, что надо ехать к театру и подключить всех наших, чтобы все собрались и были рядом. И я стала, лихорадочно собираясь, звонить артистам.
Эти разговоры услышала Арина. И у нее началась паника. Я не могла выйти из квартиры, не могла ее оторвать, отодрать от себя, я буквально сбегала из дома со словами: “Я не могу по-другому поступить”.
Рыдающая Арина осталась дома, а я поехала. Мне было страшно очень. Я не понимала, что я буду делать, когда приеду. Я уже подъезжала в такси к “Гоголь-центру”, когда мне позвонил режиссер театра Женя Кулагин и сказал, что там огромное количество журналистов, поэтому надо встретиться в кафе, придумать какой-то план. Этот звонок привел меня в чувство, потому что до этого в голове у меня была только одна идея: сейчас я выйду, встану и буду читать стихи Мандельштама, написанные как будто на все времена: “Мы живем, под собою не чуя страны…”
В общем, проезжая мимо “Гоголь-центра”, я вжимаюсь в сиденье, прячу голову, чтобы остаться незамеченной. Мне это удается. Выхожу из машины в квартале от театра, где прямо на улице уже стоят растерянные артисты. Стало понятно, что мы не можем просто выйти со стихами, что от нас нужно какое-то заявление. Как такие заявления пишутся, кому адресуются, никто из нас не знает. Я понимаю, что заявление должно быть выверено и с юридической точки зрения, чтобы не навредить Кириллу, которого сейчас допрашивают. И тогда я прошу Катю Шергову, главу пресс-службы “Подари жизнь”, приехать и помочь написать текст заявления, а она привозит с собой юристов-волонтеров. Параллельно – а текста письма еще нет – я обзваниваю артистов, которые это письмо могли бы подписать. Некоторые требуют прислать окончательный вариант письма, некоторые – хотя бы прочитать вслух по телефону. Я постоянно звоню Жене Миронову, но он не берет трубку, и у меня даже мелькает мысль, что он всё знает и поэтому не хочет со мной разговаривать.
ГОРДЕЕВА: Кто там уже был?
ХАМАТОВА: Катя и Леля Шерговы, Лёша Агранович, Яна Сексте, Сабина Еремеева, Настя Голуб и Дима Марин. Кто-то еще, я на нервной почве, по-моему, не всех запомнила. Мы сочиняли по строчке текст заявления. Или декларации. Или нашего крика. Как это назвать? Кто-то еще допридумывал формулировки, а кто-то уже обзванивал тех, кто был бы готов подписать письмо. Помню, когда сверяли текст и список, повис вопрос: “Хаски? А собаки-то тут причем?” Речь шла о подписи Димы Кузнецова, известного как рэпер Хаски. Ну, я переписала начисто текст, с обратной стороны – список. И решила, что выйду и зачитаю журналистам по бумажке. Потому что говорить что-то от себя я была не в состоянии.
Мы объявили, что выйдем к журналистам в семнадцать ноль-ноль, за полчаса до этого раздается звонок от Жени. Я прошу его подписать письмо, говорю, что сейчас прочитаю, а он в ответ: “Не трать время, подписывай”. И тогда я робко добавляю: “Не мог бы ты приехать, мне очень страшно”, – понимая неосуществимость и глупость своей просьбы: доехать за полчаса до “Гоголь-центра” по стоящей в пробках Москве, отменить все свои дела… И Женя без паузы отвечает: “Сейчас буду”. Потому что в этом человеке природное чувство справедливости и порыва защитить слабого сильнее всего остального. Я точно знаю, что без Жени я бы умерла от страха. То, что он приехал, то, что встал рядом, – не раздумывая, не побоявшись, ни одной секунды не сомневаясь, – это поступок.
ГОРДЕЕВА: Он мог не приехать?
ХАМАТОВА: Как и любой из тех, кто не приехал. А Женя рисковал еще и театром, который на нем, и фондом, который на нем. Но он приехал, и мы стояли рядом. И я даже не могу тебе объяснить, насколько важной была для меня его поддержка именно в этот день. Хотя, если честно, я вообще не могу себе представить, как бы я со многими обстоятельствами своей теперешней жизни справлялась без Жени. И иногда, знаешь, задним числом с ужасом думаю, что этой дружбы могло бы и не быть.
ГОРДЕЕВА: Почему?
ХАМАТОВА: Всё ей препятствовало. Для начала мы не встретились в “Гамлете” Питера Штайна, где как раз главную роль играл Миронов (мы никак не успевали доснять “Лунного папу”). Помню, как меня задело Женино интервью, где он сказал: “Конечно, всё понятно, молодая артистка выбрала деньги”. Потом я должна была вместе с ним играть в “Борисе Годунове”, но тоже по каким-то техническим причинам не сложилось. А потом Алла Сигалова придумала спектакль “Бедная Лиза”, и мы с ней пришли к Жене, которого только-только назначили художественным руководителем Театра Наций, просить, чтобы “Бедная Лиза” стала спектаклем именно этого театра.
Мы с Аллой вошли в кабинет, Женя говорил по телефону. Обращаясь к собеседнику, он говорит: “Алвис, Алвис…” И я, совершенно забыв приличия, прямо врываюсь в этот разговор: “Это – тот самый Алвис?”
ГОРДЕЕВА: Херманис?
ХАМАТОВА: Да, это был Алвис Херманис. И я говорю: “Женя, пожалуйста, скажи ему, что если он будет ставить спектакль, то я готова играть в нем хоть табуретку”. Женя повторяет этот текст Алвису. Кладет трубку и обращается уже ко мне: “Чулпан, а ты не окажешься опять «сбежавшей невестой»?”
ГОРДЕЕВА: Так ты попала в спектакль “Рассказы Шукшина”.
ХАМАТОВА: Да. И это было какое-то невероятное, невообразимое профессиональное и человеческое счастье – работать с Женей и Алвисом. И мы стали ближе узнавать друг друга, и с каждой репетицией, с каждым новым спектаклем он открывался тонким, чутким глубоко порядочным человеком. Еще он стал для меня учителем.
ГОРДЕЕВА: В каком смысле?
ХАМАТОВА: Знаешь, есть партнеры, которые тебя тянут вниз, есть те, с которыми ты топчешься на месте, а есть такие, как Женя, рядом с которыми хочется непрерывно развиваться и становиться лучше. А еще он чрезвычайно отзывчивый, иногда до такой степени, что мне за него становится страшно. У нас есть история с кодовым названием “Утки”. Как-то во время репетиции он, совершенно обессиленный, сказал: “После репетиции мне придется ехать к уткам”. – “К каким уткам?” – удивилась я. И Женя рассказал, что на днях после спектакля в глубокой декабрьской ночи его остановила девушка с красным от холода носом и рассказала душераздирающую историю о том, как страдают утки в средней полосе России.
ГОРДЕЕВА: Даже я знаю эту историю: девушка передала ему, не успевшему прийти в себя от удивления, кипу документов про страдания уток. А через несколько дней он обнаружил себя на серьезном заседании, проходившем чуть ли не в Академии наук, которое было посвящено спасению этих самых уток. У Миронова разрывался телефон: простаивали репетиции, срывались встречи по театру, по фонду, но он самоотверженно слушал доклады про уток и их спасение.
ХАМАТОВА: И теперь, когда я вдруг вижу, как в коридоре или у гримерки его кто-то опять призывает вписаться в очередную невообразимую историю, я, проходя, тихо говорю ему на ухо: “Утки!”
