К этому невозможно привыкнуть, но такой исход – часть жизни, тем более жизни в больнице. Это, наверное, самое важное знание, которое я получила от своего волонтерства.
ГОРДЕЕВА: Я так к этому и не привыкла, представляешь. Когда я только начала ходить в РДКБ, еще на съемки, я полюбила мальчика Серёжу Чайкина. Ему было чуть больше года. У него были огромные – в пол-лица – темно-серые глаза. Он любил рекламу по телевизору, “Смешариков” и пожарные машины. Приезжая к нему с подарками и ожидая, когда он проснется или вернется с процедур, я, собственно, и перезнакомилась со всем отделением. У Серёжи был благоприятный прогноз, для исполнения которого всё возможное было сделано. Но что-то пошло не так, и Серёжина жизнь оборвалась всего за несколько часов. Я была в командировке. Когда мне позвонили, я кричала на звонившего: “Это ошибка, я сейчас узнаю у Серёжиной мамы, такого не может быть!” Я действительно позвонила маме, Ире Чайкиной. И мы молчали. Кажется, я тогда впервые в сознательном возрасте столкнулась с неотменимостью и необратимостью смерти. Смерти ребенка. Я оказалась не готова: не знала, что сказать, что сказать его маме – вот же что еще чудовищно. А потом, положив трубку, я не просто плакала – выла. Я, не родитель и не врач, не смогла принять и не приняла эту смерть: я кричала Богу и окружающим это самое “за что?!” – и никто не мог мне ответить.
Позднее, в историях с другими детьми, которых любила, я предлагала небесам всякие сделки, но у меня ничего особенного взамен не было, я предлагала единственное, что было: “Пусть я ничего не сниму в этой командировке, но Дима выйдет из комы, пусть мы не успеем на эфир с фильмом, но Владу найдется донор”. Чушь, конечно. Только через год или два жизни с головой в больнице я усвоила, что не существует логики болезни. Детскую жизнь ты не можешь ни купить, ни выпросить. Можешь просто любить и делать так, чтобы в отпущенном промежутке, в конкретный момент, несмотря ни на что, ребенок оставался ребенком. И был счастлив. Тогда и его родителям, и его врачам будет полегче. Твоя роль, как в старом анекдоте: просто передать соль.
Это понимание меня ни с чем не примирило, но я стала лучше представлять, что могу сделать для больных детей. Мне, кстати, очень помогла однажды подслушанная фраза нашего удивительного доктора Миши Масчана. Как-то поздним вечером он зашел в отделение, где мама кричала на своего ребенка, что-то он там напортачил. Масчан отвел маму в сторону и спросил: “Вам ребенок нужен воспитанный или здоровый?”
В онкогематологическом отделении было запрещено детей воспитывать. Там поощрялись все виды развлечений, любые подарки. Были месяцы, когда вся моя зарплата целиком уходила на подарки, в то время я научилась довольно квалифицированно собирать лего. В больнице или на квартирах, где жили дети, которым не требовался стационар, это был ритуал: ты приносишь лего, сидишь, болтаешь и собираешь его вместе с тем, к кому пришел. А мама ребенка успевает выскочить покурить, перевести дух, выбросить мусор. А потом суетится на кухне, чтобы накормить тебя чем-то самым вкусным. И ты видишь по маме и по ребенку, как важно, что ты пришел, как правильно и не напрасно потрачено твое время. Иногда детей и мам было сразу несколько: фонд снимал многокомнатные квартиры, в которых жили по четыре-пять семей. Я часто вспоминаю эти посиделки. Это были счастливые часы. Простые, но по-настоящему содержательные разговоры.
А иногда было просто бесшабашно и весело. Ты себе представить не можешь, что мы творили! Помню, как с Серёжей Сергеевым, Дашиным недолгим кавалером, мы устраивали конкурсы переодеваний, где он играл старуху, а я – лошадь; еще он заставил меня спрятаться под раковиной, и я вывихнула шею. Потом Серёжа, который был одержим едой, но которому после трансплантации нельзя было ничего вкусного, готовил на свой вкус, а я всё это – в немыслимых сочетаниях – ела: сырую свёклу с вареной морковкой, кетчупом и рыбными консервами, например. Еда – это был главный фетиш больничных детей: из-за трансплантации почти ничего нельзя есть, во время химиотерапии – почти ничего не хочется. И дети запоем смотрели “Кулинарный поединок”. Однажды я в нем снялась, и мои ставки невероятно выросли.
ХАМАТОВА: А однажды – помнишь? – мы привели туда больничных детей. По-моему, никакой Кремль, каток, все музеи и мюзиклы мира не производили на них такого впечатления, как студия “Кулинарного поединка”. В этом тоже, конечно, удивительная особенность больничного мира: ты никогда не знаешь, что здесь будет по-настоящему оценено, а чего никто не поймет.
ГОРДЕЕВА: У меня дома висит аппликация, сделанная детьми в одной из больничных квартир. Придумали сделать “Город Мечты”. Сидели, человек шесть, вырезали, приклеивали, пририсовывали, придумывали. Когда всё было готово, кто-то из мам стал рассматривать наш город: там были школа, детский сад, магазин, колесо обозрения и даже лодочная станция – город мечты! Там не было только одного: больницы. Это не специально, подсознательно вышло. И знаешь, я так для себя не формулировала, но теперь понимаю, что наша роль в больнице сводилась к тому, чтобы в жизни наших детей больницы было как можно меньше, – а лучше не было совсем. Мы таскали их на рыбалку, на футбол, мы приводили в больницу кого угодно, от Гуса Хиддинка до Рамзана Кадырова, чтобы расширить больничное пространство. Мы готовы были на любую авантюру – достать звезду с неба! – только бы кто-то улыбнулся, только бы случилось это моментальное счастье: вот здесь, сейчас, безо всяких оговорок.
ХАМАТОВА: Этому не впрямую, но своим примером научили нас наши врачи. Это они научили нас не стесняться в средствах, когда есть хотя бы один процент, хотя бы полшанса на спасение.
О рецидиве Даши Городковой мы узнали во время третьего концерта “Подари жизнь”. Когда в финале Нелли Уварова, держа Дашку за руку, пела главную песню из обожаемого тогда всеми детьми сериала “Не родись красивой”, мы, хотя этого не было произнесено вслух, концерт этот воспринимали как последний для Даши… Она в тот момент ничего не знала о рецидиве, ей решили сказать потом. И я, и все мы смотрели на Дашу, не в силах думать о завтрашнем дне.
Но, пока мы горевали, доктор Миша Масчан, перерыв всю доступную литературу, уже придумал какой-то способ, почти экспериментальный, чтобы еще за нее побороться. Но сумма требовалась немыслимая: Даша стала первым ребенком “Подари жизнь”, на лечение которого мы потратили больше миллиона долларов. Конечно, это вызывало много вопросов.
ГОРДЕЕВА: Каких?
ХАМАТОВА: Самых разных, Катя. Начиная с того, как можно тратить на одного ребенка столько денег, если в стране болеют тысячи.
ГОРДЕЕВА: Как ты для себя на этот вопрос отвечаешь?
ХАМАТОВА: Я уже тогда ответила: значит, нам надо собирать столько денег, чтобы, если потребуется, на каждого из этих тысяч можно было бы потратить миллион.
“Шанс” для Даши Городковой, который отыскали врачи летом 2007 года, продлил ее жизнь на два года.
Летом 2009-го Даше стало ощутимо хуже. Она,
