Врачи то и дело выходили на крыльцо покурить. И было видно, что они нервничают.
Тогда, в 2006-м, российский Минздрав расценивал поиск неродственного донора костного мозга как прихоть врачей, пациентов и их родственников. Деньги на поиск, около 18 тысяч евро, надо было собирать по спонсорам. Образцы крови больных раком детей приходилось вывозить, хитроумно спрятав, например, во внутреннем кармане пиджака. Так в свое время сделал дядя Наташи, голубоглазой пятиклассницы со смешно торчащими косичками пепельного цвета. Наташина донор приехала первой. У дородной, по-бюргерски свежей и румяной женщины под пятьдесят были голубые глаза и пепельные волосы. На встречу она приехала с мужем, и именно он безошибочно узнал в Наташе реципиента своей жены. Они обнялись. Волонтеры с планом-схемой столовой, указывающим, где чей пациент, чувствовали себя ненужными: реципиенты и доноры без труда узнавали друг друга, бросались навстречу, обнимались и плакали. Единственными людьми, которые не участвовали во всеобщем братании в биркенфельдской столовой, были пятилетний Вадим и его мама. Их донор опаздывал. И мама беспомощно бормотала под нос: “Вот так всегда с мужчинами. На них нельзя положиться”. Папа бросил маму и Вадима, едва узнав о болезни ребенка. Три мучительных года лечения, рецидива, пересадки и снова лечения Вадик с мамой прошли вдвоем. Теперь они ждали третьего: донора, чей костный мозг спас Вадиму жизнь. И он опаздывал. Когда дверь столовой открыл молодой парень, счастливый шум и гул голосов на мгновенье стихли. “Папа!” – вдруг закричал Вадик и понесся к донору. Мальчик и мужчина были похожи, как две капли воды. И дрогнул последний “сухой” бастион встречи: врачи. Профессора и кандидаты наук, завотделениями и ординаторы ревели, наплевав на субординацию и стеснение. А профессор Масчан шепнул мне: “Я и представить себе не мог, что эти клетки – не просто клетки костного мозга”.
Вечером того дня состоялся праздничный концерт в биркенфельдском передвижном Доме культуры – так местные называли большой ангар, растянутый на парковке торгового центра. На сцене играл духовой оркестр, пели и плясали фольклорные коллективы, наряженные в народные костюмы. Туда же, под крышу ангара, въехал мобильный пункт сбора образцов донорского костного мозга: небольшой автобус, раскрашенный в цвета скорой помощи. Все желающие входили в автобус, сдавали кровь и становились потенциальными донорами. Пока шел концерт, кровь сдал местный бургомистр, а потом – случайно зарулившие на концерт молодожены. И мы опять переглядывались и понимали: у нас такого никогда не будет.
Утром, перед отъездом, мы с врачами и оператором Мишей снова приехали в банк Штефана Морша – взять трансплантат для Аси Мухтаровой, двухлетней девочки из Астрахани. Костный мозг был упакован в пакет, а пакет помещен в большую железную кастрюлю с ручками. Два доктора Масчана ухватили кастрюлю с двух сторон, и мы поехали в аэропорт.
Эта поездка обернулась настоящей эпопеей: вначале мы попали в пробку, потом рейс задержали из-за нелетной погоды, мы сумели перерегистрироваться на другой рейс, но и тот отменили. Для большой железной кастрюли, в которой лежал костный мозг для Аси, было зарезервировано отдельное место. Из-за снегопада нас пересаживали с одного рейса на другой, нам уже казалось, что всё пропало. Врачи на ходу объясняли, что на Западе такой проблемы нет: люди, которые везут костный мозг, летают бизнес-классом и имеют приоритет – авиакомпании обязаны доставить и их, и их груз в срок. Нам же приходилось постоянно кого-то уговаривать, упрашивать, объяснять важность нашего груза. В конце концов мы оказались на борту самолета. Но теперь нелетная погода была в Москве. Пилоты не должны были сажать самолет, но посадили. А потом на стареньком автомобиле Миши Масчана мы неслись через весь город в больницу, чтобы успеть переложить пакет с костным мозгом в специальный холодильник: назавтра у Аси Мухтаровой была назначена трансплантация. И всё то время, пока мы мчались, умоляли, кричали, нервничали, требовали, боялись и опять мчались, у меня перед глазами стояла Ася: черноволосая, суровая, молчаливая; ее папа Ринат, синеглазый и улыбчивый астраханский журналист, продавший всё до последней нитки ради дочкиного шанса на спасение. Так Ася оказалась в Москве. А с ней – мама Марьям, в прошлой жизни учившаяся на врача-хирурга, но вынужденная оставить и учебу, и маленького сына, брата Аси, чтобы быть с дочерью.
Следующим утром я впервые присутствовала при пересадке костного мозга. Это выглядит до обыденности просто: в стеклянном боксе сидит Ася, которая, как обычно, мрачно рисует (она уважает черный и, в крайнем случае, коричневый фломастеры), к Асе подключен катетер, трубочка от которого выходит через окошко размером с альбомный лист наружу, в коридор перед боксом. В этом коридоре – “система”, сложно устроенный набор капельниц с дозаторами на железной палке. В один из больших шприцев-дозаторов доктор набрал трансплантат (костный мозг для трансплантации выглядит как обыкновенная красная кровь) и буквально за пять минут все это по трубочкам перелилось в Асю. И мы стали ждать.
Через пару недель Аська стала рисовать цветными фломастерами. Потом окончательно пошла на поправку. Мы встречались на бегу в 2007-м и в 2008-м, когда Ася приезжала в РДКБ на проверку. Марьям была счастлива: дочка здорова. Мы обнялись. Больше я ни Асю, ни Марьям не видела. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА
ГОРДЕЕВА: Через десять лет я иду по останкинскому коридору, у меня всякие воспоминания о моем телевизионном прошлом, я витаю в облаках. И я знаю, что сейчас увижу тебя, Дину, врачей. Но я вижу Марьям. У меня темнеет в глазах. А Марьям улыбается и показывает на здоровенную черноволосую девицу-подростка: “Это Ася. Катя, вы узнаете?” И я не успела ничего с собой сделать. Я заревела. Тут подошли другие мамы. Обступили. Заобнимали. Зацеловали. И я даже перестала следить за собой. Рыдала с соплями и всхрюкиваниями.
ХАМАТОВА: Но что ты почувствовала? Вот кроме неожиданности и умиления.
ГОРДЕЕВА: Очень трудно сформулировать. Что мечты – сбываются. И еще что всё – не зря. И еще…
ХАМАТОВА: И еще, что мы имеем пусть небольшое, но всё же – отношение к этим большим, красивым и здоровым детям, да?
ГОРДЕЕВА: Да, наверное. Но я была в полубессознательном состоянии во время всей записи программы.
ХАМАТОВА: Это к лучшему, Катя. Потому что это почти невозможно было спокойно пережить – противоречие между формальностью, с которой записывали передачу, и тем, ради чего она была затеяна. Душная студия, какой-то ответственный тип, беспрерывно понукающий наших врачей, мам и детей: “Это телевидение, делайте быстрее, садитесь вот сюда, а сюда – не садитесь, у вас некрасивая кофта”, какая-то суперпрофессиональная девочка, которая стала привычно науськивать массовку. А это не массовка! Это же наши дети! Меня это страшно оскорбило, как так с нашими детьми можно-то?! И вообще – как так можно с людьми?
Для меня всё самое главное произошло, когда кончилась эта бесконечная тяжелая запись, мы вышли из Телецентра и всей гурьбой перешли через дорогу в ресторан. Мы стали танцевать, выпивать, болтать. И тут со мной что-то случилось – какой-то тумблер перещелкнулся, и мне захотелось прыгать, орать во весь голос: “Посмотрите все! Это же дети, это наши дети!”
Понимаешь, я не могла себе представить, как они вырастут, как мы встретимся. Я со многими была на связи, мы встречались на гастролях, обменивались эсэмэсками, друг про друга что-то рассказывали. Но как-то отрывочно, не сливаясь воедино. И вдруг… Сколько их там было? Человек
