В результате каждый из нас как-то сам выкарабкался и выполз на новую дорожку: кто-то работает в пресс-службах, кто-то – в развлекательном телевидении, кто-то снимает фильмы, кто-то пишет петиции, кто-то выводит людей на митинг, кто-то ездит по тюрьмам. Не могу сказать, что многое сильно меняется.
ХАМАТОВА: Меняется, конечно. Просто есть некий генетический код нашей страны: перемены, касающиеся важнейших явлений, не особо востребованы, они нужны только горстке людей, остальным, Катя, и так хорошо.
ГОРДЕЕВА: Безусловно. Но в глобальном смысле мы выжили, так или иначе. Большой трагедии в том, что произошло с нами, с точки зрения масштабов истории, нет: ну, еще одно нереализованное поколение.
ХАМАТОВА: Мне кажется, есть. Пустое место там, где раньше кипела жизнь, – это всегда трагедия.
Большой, похожий на квартиру кабинет Кирилла Серебренникова со дня заключения режиссера под домашний арест пуст. Внутри эта пустота ощущается как внезапная: на вешалке – запечатанные в полиэтилен костюмы из химчистки. У входной двери – брошенная сумка для занятий в спортзале. На столе журналы, какие-то заметки, неоткрытые письма, одно из них – поздравление с Новым годом от службы судебных приставов: ирония судьбы. На диване плед. Рядом – сменные кроссовки. Так бывает, когда человек вышел и скоро вернется.
Это ощущение в театре стараются сохранить: вещи не убирают, ничего не переставляют и не меняют местами. Иногда, чтобы стены не остывали, здесь сидят и разговаривают люди, друзья Серебренникова. Раньше была традиция: после премьер и важных мероприятий именно в этом кабинете все собирались и заполночь обсуждали увиденное. И теперь иногда обсуждают. Например, задуманный им цикл спектаклей “Звезда” – пять постановок по произведениям поэтов Серебряного века – начинался до дела “Седьмой студии”, а закончился уже во время арестов. “Звезда” теперь – линия отсчета времени: до и после. Хотя об этом никто не говорит впрямую. Встречаются, выпивают, курят, разговаривают. Как было заведено.
Главная и единственная героиня ахматовской “Поэмы без героя” – Алла Демидова, ей восемьдесят два. Главная героиня мандельштамовского “Века-волкодава” – Чулпан Хаматова, ей на сорок лет меньше. Они, разумеется, были знакомы, театральный мир мал. Но серьезно о профессии стали говорить в пустом кабинете Серебренникова. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА
ХАМАТОВА: Когда я оказалась в тупике, я попыталась оглядеться. И тут выяснилось, что не обязательно куда-то ехать или бежать, чтобы выбраться на другой, новый уровень: рядом со мной есть люди, которые прошли уже этот путь, не стагнируют, но движутся вперед. И это не какие-то там абстрактно недостижимые люди: они живут прямо здесь и сейчас, в этом же городе. Мы сидели с Аллой Сергеевной Демидовой в кабинете у Кирилла, и меня вдруг потрясла вполне очевидная мысль: вот же человек, у которого можно и нужно учиться. Мне очень хотелось поговорить с ней о том, как она читает стихи, поскольку из огромного количества чтецов, которых я пересмотрела в интернете или в театрах, меня больше всего впечатлило ее чтение. И я попросила ее принять меня у нее дома.
ГОРДЕЕВА: И она взялась тебя учить?
ХАМАТОВА: Мы стали разговаривать. В основном о профессии. И я поняла, что она пользуется приемами, которым нас не только не учили в театральной школе, а наоборот, говорили, что этого делать нельзя категорически. Но сила личности и жизненный опыт Аллы Сергеевны, и ее время, потраченное на эту, назовем ее так, технику, подняли технику до таких высот, что в сочетании с ее природой – это какое-то сияющее совершенство. Сколько бы я ни пыталась это повторить, у меня не получается. Когда я начинаю читать в том же ключе, в котором открывает стихи она, у меня всё лишено жизни, мертво, я не чувствую фактуры, и выходит голая театральщина. Самое плохое, что может быть в поэзии, – это артистическое чтение. Самое пошлое.
А у нее – нет, не так.
ГОРДЕЕВА: Почему?
ХАМАТОВА: Вот я и пыталась понять. Алла Сергеевна занимается этим двадцать пять лет уже. Исключительно текстами. И мне показалось, что, возможно, это и мое будущее. Это та стихия, в которой можно и двадцать пять лет существовать. На сегодняшний день поэзия – единственное, что меня интересует, вдохновляет и позволяет мне развиваться как личности.
ГОРДЕЕВА: То есть это всё-таки поиск ученичества. Помнишь, Люба Аркус была некоторое время литературным секретарем у Шкловского, Владимир Познер – у Маршака, Найман – у Ахматовой. И это было совершенно очевидное ученичество. Ты пошла к Демидовой.
ХАМАТОВА: Да. Но это не совсем то, о чем ты говоришь. Конечно, есть Алла Сергеевна Демидова. А еще есть Марина Мстиславовна Неёлова, Лия Меджидовна Ахеджакова. Они рядом, но это подразумевает только то, что я могу спросить у них совета, но не могу пойти к ним в ученики. В театре каждое поколение говорит на каком-то своем театральном языке.
Нам кажется, что эти мастера жили в какой-то другой реальности, они знают, кто такой Эфрос, не из учебников и документальных фильмов, они работали с Васильевым, с Любимовым, у них в жизни были великие режиссеры! Но трагедия заключается в том, что, когда мы зовем их в наставники, они не могут соотнести ту высоту, на которой они находились, с поиском и проблематикой, вокруг которой мечемся мы. Каждый раз ты наталкиваешься на утверждения типа: “Эта ваша современная режиссура, ваша современная драматургия – они не способны на то-то и на то-то”. Но ты сам так не считаешь! Напротив, ты мечтаешь открыть какие-то новые двери, двери другого, нового театра.
Когда я училась в Королевской английской театральной школе, у меня был мастер, с которым мы часто разговаривали о поиске себя в профессии. Этот мастер составил грандиозный список спектаклей, которые необходимо было посмотреть. Мы ходили, смотрели, и с каждым разом я всё сильнее поражалась тому, что в этих спектаклях на сцене ничего не происходит: одна декорация, не меняющийся свет. А у нас дома, в России, весь театр как раз начал стремиться к визуализации эмоционального воздействия – и музыка, и свет, и сложные меняющиеся декорации. И я спросила: “Почему?! Почему здесь – так?” Мастер ответил: “Потому что мы уже наигрались в эксперименты с визуальным воздействием, с превращением драматического искусства в шоу. Не исключено, что ваша проблема в том, что за долгие годы советской власти у вас сформировалась тоска по яркому авангардному искусству, которое поражает, прежде всего, внешними элементами. У вас эта возможность появилась совсем недавно, вы поиграетесь и довольно скоро наиграетесь. И придете к сути театра – четыре стены, средний, нейтральный свет и артисты. Потому что театр – это артисты, режиссеры и глубинные, а не постановочные разборы. Это не шоу”.
Может быть, мой
