ГОРДЕЕВА: А как вы тогда себе объясняли, зачем всё это: “…надрывная история «батальонной давалки», ставшей святой”, – это я цитирую одну из тогдашних разгромных рецензий.
ХАМАТОВА: Серебренников поставил очень тонкий спектакль, сюжет которого нельзя просто пересказать. На самом деле я играю там не только Великую Отечественную войну, ведь наши солдаты продолжали погибать и в начале двухтысячных, продолжают погибать до сих пор. Война всегда ужасна, особенно когда люди, защищающие свою страну, не чувствуют за собой поддержки этой страны. Но при всем при этом русских людей отличает сакральное отношение к Родине. Образ “батальонной давалки”, о котором ты говоришь, всех тогда взбесил. Но это еще было время относительной свободы высказывания. Нам с Серебренниковым говорили: подобного на войне не было, солдаты в женщинах не нуждались, и вообще никто не погибал, все с песнями ходили в атаку. А мы отвечали – представь, у нас была возможность отвечать, вот ведь какое либеральное время! – что “Голая пионерка” – это история об ужасах войны, которые пришлось пережить каждому конкретному человеку. Самая главная фраза этого спектакля и самая страшная для меня мысль – это когда Маша кричит: “У нас людей много. У нас эти кончатся, вам других привезут”. Для меня это – квинтэссенция отношения к человеку в нашей стране.
ГОРДЕЕВА: Там была сцена, когда с “неба” падали тяжелые кирзачи, а Маша Мухина, выдернутая веревкой из таких же тяжелых кирзачей, взмывала в небо. Я сколько раз смотрела, столько раз боялась за тебя. Для меня Маша и ты были одним человеком. Я думала: вот ты прешь за всех эту тяжесть, а тебя потом распнут. Свои, чужие – неважно.
ХАМАТОВА: Мне кажется, мы все походили на Машу Мухину. Для нас для всех существует такое слово – “надо”. А хочешь ты или не хочешь, понимаешь ли, кому надо, чего надо, – подобные вопросы не возникают. И фраза из романа “Как закалялась сталь”, которую цитирует героиня: “Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой”, мне очень даже близка.
И, если попытаться сформулировать коротко, то я боюсь будущего, которое нас ждет в тех обстоятельствах, в которых мы оказались. Мы зависим от политики, от перемены вектора в стране. Помогать детям и врачам становится всё сложнее и сложнее, потому что этому противодействует всё: начиная от курса рубля по отношению к валюте, в пределах которой возможны все новшества медицинские, все только что открытые лекарства, оборудование, любые новые операции, и заканчивая законами, которые возникают абсолютно непредсказуемо, далеко не в правовом или благотворительном поле, а под влиянием внешних политических обстоятельств. Вдруг наша страна вступает в какую-то войну. И наносит удар в виде закона, ограничивающего закупки лекарств или медтехники. И наша работа катится к черту. Вдруг мы захватываем какую-то очередную территорию, и падает курс. Мы как фонд могли бы собирать денег в три раза больше, если бы курс рубля был стабильным, а политическая ситуация не раскачивалась, как маятник.
Но главное, Катя, я чувствую, я уверена: то, что постигло несколько лет назад твою профессию, – разгон и уничтожение, то, что происходит в моей профессии, Кирилл тому пример, то же самое ждет врачей и благотворителей. Мы видим тому доказательства. Благотворительному сектору придется попасть в те же самые жернова, когда нелояльных вышвырнут и оболгут, а лояльные окажутся профнепригодны.
ГОРДЕЕВА: Ты этого боишься?
ХАМАТОВА: Я боюсь зыбкости нашего положения, и значит, всего того, что мы делаем. Мне страшно, что дело, на которое положено столько сил, можно перечеркнуть за одну секунду: например, объявить меня на всю страну вором, сказать, что я украла деньги у государства или у больных детей. И никто ни в чем же не будет разбираться: ни те восемьдесят процентов населения, которые смотрят телевизор, ни те двадцать процентов, которые как бы представляют либеральную общественность. Просто в одну секунду моя репутация перечеркнется. От этого никто не застрахован. Ни я, ни Нюта Федермессер, ни ты. Это не будет связано с нашими конкретными поступками – мы просто окажемся в точке пересечения чьих-то интересов.
Меня умилило одно высказывание Ксении Собчак. Когда она брала у меня нашумевшее интервью на телеканале “Дождь”, она как-то впроброс заметила: “Чего вы-то, Чулпан, боитесь. Ну неужели вы думаете, что за вас миллионы человек не выйдут на площадь?” Вот я точно знаю – не выйдут. Все радостно потрут руки и скажут: “А! Я так и думал”.
ГОРДЕЕВА: Я за тебя выйду.
ХАМАТОВА: Ты выйдешь. И еще человек двадцать. Как мы за Кирилла выходим. В этом я как раз не сомневаюсь. И я за тебя выйду, и за Нюту Федермессер выйду.
ГОРДЕЕВА: Юрий Борисович Норштейн придет.
ХАМАТОВА: Будешь стоять вдвоем с Юрием Борисовичем. Черт, мы опять уперлись в политику.
ГОРДЕЕВА: Да, когда мы повзрослели, оказалось, что всё так или иначе упирается в политику. Не бывает оторванного от общей ситуации идеального мира, который ты исправил, а всё остальное может как-нибудь существовать, не задевая тебя, не делая больно и не мешая.
ХАМАТОВА: Любая мечта, упираясь в реальность, или оказывается стесанной до полной неузнаваемости, или вступает с реальностью во взаимодействие.
Глава 25. Ближе к власти
Я убедилась в том, какое огромное впечатление производят на бо́льшую часть населения нашей страны имена и некая, пусть даже умозрительная, связь с высоким руководством, осенью 2009 года. В моей первой московской квартире, в только что построенном доме, никак не могли подключить горячую воду. Было уже холодно, а девочки были еще совсем маленькие, без горячей воды становилось невмоготу. Я то и дело ходила в ЖЭК, требуя подключить воду. Когда я в очередной раз сидела в столь важном для моей судьбы кабинете, мне позвонил Владимир Владимирович Вавилов, учредитель казанского фонда Анжелы Вавиловой, замечательный человек, наш большой друг. Честно говоря, я уже не помню, о чем шла речь. Но я несколько раз повторила: “Да, Владимир Владимирович. Слушаю вас. Поняла. Да, конечно, вопрос уже решается. Хорошо, Владимир Владимирович, я перезвоню”. Женщина в ЖЭКе, прежде бывшая со мной строга и холодна, как полагается на ее высокой должности, вдруг обмякла, сказала: “Ну что вы так волнуетесь, мы сейчас всё исправим. Всё будет хорошо. Извините, пожалуйста, что вам пришлось сюда приходить, идите домой!” Я пришла домой, вода была включена. Эта ничего не значащая история многое в нашей жизни объясняет. ЧУЛПАН ХАМАТОВА
ГОРДЕЕВА: Как ты поняла, что без сотрудничества с властью фонду далеко не уехать?
ХАМАТОВА: Довольно долго, если честно, я, всё еще ощущая себя представителем либерально-демократического крыла нашей интеллигенции, брезгливо отмахивалась от общения с властью.
ГОРДЕЕВА: А власть?
ХАМАТОВА: А власть медленно, но неумолимо приближалась.
ГОРДЕЕВА: В чем это выражалось?
ХАМАТОВА: Например, в один прекрасный день мне позвонила какая-то женщина из Кремля и сказала, что планируется встреча президента – им тогда был Медведев – с благотворительными фондами со всей страны, на которой представители фондов должны рассказать о своих проблемах. Встреча эта, по задумке администрации президента, будет происходить в Питере. Я на это говорю: “Знаете что? Я согласна всё бросить и лететь в Питер, только если это будет и в самом деле деловое, а не для галочки собрание, где мы действительно будем обсуждать проблемы, важные для всех фондов, законопроектные изменения. И я хочу подобрать команду таких фондов и иметь возможность на это влиять”. Она, немного оторопев, отвечает: “Да, конечно. Конечно, пожалуйста”.
Я радостно начинаю
